Захожу к себе, взяв из шкафа чистое белье, шорты и маечку, иду в ванную. Затыкаю пробкой сливное отверстие и открываю кран, его скрип и журчание воды оживляет в памяти звуки маминых освежающих процедур «вдогон-поддавону». Я не сразу нахожу душистый брусок, спрятанный за стопкой махровых мочалок. Мамин тайничок. В шкафу небрежно сложенные разноцветные и разнокалиберные полотенца. Такая знакомая картина. Я хватаю сильно облысевшее голубое махровое полотенце и блеклорозовую мочалку. Они пахнут свежим горным ветром. Я погружаюсь в горячую воду, теперь можно расслабиться. Кожа впитывает тепло, нежится под воздушными пузырьками пены от «Дав», они кружат в водоворотах, они взмывают вверх, унося с собой гнет тревоги. Я намыливаю волосы, все еще слишком длинные для жаркой Луизианы, но вполне подходящие для гор, да, вполне. Я тщательно их потом промываю, вода льется по глазам.
И вот я чистенькая, все заботы и тревоги утекли вместе с водой в сливное отверстие. Я вытираюсь полотенцем, которое высушили на бечевке, надеваю белую маечку и красные шорты. На двери висит мамин белый халат. Я снимаю его с крючка и тоже его надеваю. От него пахнет пудрой «Шали-мар» и сигаретным дымом. И тут накатывает чувство, которому я не могу противиться. Не хотела я, но оно все-таки настигло. Неодолимое чувство любви и тоски. Неодолимое, жестокое сожаление из-за всех этих нелепых лет, наполненных обидами и злостью друг на друга. Затянувшееся дьявольское наваждение, помешавшее нам встретиться. Боль становится невыносимой, лечь бы на пол, прямо тут в ванной, и больше никогда не подниматься.
Я бегом помчалась в боковой дворик, туда, где рос клен, где меня не мог увидеть Гэри. Сегодняшним утром я успела пройти тысячи миль. Обойти всю землю, нет, не всю, есть места, к посещению которых я пока не готова. Проведя рукой по резным листьям, я прислонилась спиной к стволу. Закрыв глаза, представила, как ко мне подходит Мика, сейчас он обнимет меня за плечо и расскажет что-нибудь интересное. А потом представила Энди на качелях, он кричит: «Толкай сильнее, сестра! Хочу еще выше!»
…Смотрю на затворенное мамино окно, плотно сдвинутые занавески скрывают то, что я так страшусь увидеть: ее опустевшую комнату, ее пустую кровать, ее туалетный столик, тоже пустой, никаких флакончиков и щеток.
За мной наблюдает моя гора, мне кажется, я могла бы забраться на нее в три высоченных прыжка, раз-два-три — и уже на вершине. Я влетаю прямо в клубы тумана, деревья внизу щекочут мне пятки.
Я стою и смотрю на вершину, ветер раздувает полы маминого халата. Рядом Фионадала, тычется мне в плечо мягкой мордой. Мы с ней любим парить по воздуху. Щеки у меня мокрые. Наверное, идет дождь, хотя ярко светит солнце. Ну да, дождь, потому и мокрые.
— Кис-кис-кис! Скорее сюда, ко мне! — слышу я голос Гэри и торопливо бегу обратно в дом.
— Зайди в комнату матери. Даже если невмоготу, — говорит бабушка.
Я слышу голос мисс Дарлы:
— О, наша девочка справится, она смелая.
Милая моя старенькая мисс.
Мама ничего не говорит. Я тоже молчу. Снова открываю пакеты, дневники, коробочки с памятными пустячками. Открываю все подряд. Все, кроме маминой двери. Она стоит запертая от меня, как в тот последний день и раз, когда я видела маму.
ГЛАВА 29. Нехорошо это, когда родные
становятся точно неродные
Я еще никогда не летала на самолете. Было страшно, но и приятно будоражило. Я сказала Энди, что если бы можно было открыть иллюминатор и пойти по облакам, я бы запросто, и не упала бы на землю. Он сидел молча, будто воды в рот набрал, уткнувшись в комиксы. Я понимала, что у него тоже не то настроение, чтобы болтать, но погружаться в свои мысли не хотелось.
В них чего только не было. Как Мика убивал дядю Арвилла, доживет ли мама до моего приезда, как выглядит мертвая тетя Руби. И то, что я не смогла проститься с Джейд. Летом она почти все время торчит в танцклассе, от этого еще больше худеет, или путешествует с родителями. И то, как Ребекка еле сдерживала слезы, когда нас провожала. Похоже, все и вся были ужасно расстроены, что я возвращаюсь в Западную Вирджинию.
И еще в моих мыслях был папа. Как он забрел в мою комнату, вроде бы случайно, задумавшись о каких-то своих делах. «Хмм, как же я оказался в комнате Вирджинии Кейт?» — было написано у него на лице. Сама я не стала ничего спрашивать, молча расплетая косу. Понимала, что-то моего папочку гложет. И пожалуй, предпочла бы ничего про это не знать.
— Вы сумеете справиться? А, Букашка? — наконец вымолвил он.
Я кивнула.
— Надо бы и мне с вами поехать. — Он посмотрел поверх моей головы, глаза мерцали отрешенно, будто далекая луна.
— Да ты за нас не волнуйся. Все будет нормально.
— Вопрос, стоит ли мне ехать, — продолжил он, то есть явно совсем меня не слушал.
Я таранила его взглядом, ждала, когда он посмотрит мне в глаза. Посмотрел, но тут же отвернулся и принялся крутить в руках расческу и щетку, которые мне купила Ребекка. Потом открыл музыкальную шкатулку, наблюдал за балериной, она кружилась и кружилась. И молчал, так долго молчал, что мне уже стало не по себе. Наконец-то захлопнув шкатулку, раскололся:
— Знаешь, Букашечка, я любил твою маму.
Я пожала плечами, любил — не любил, какая разница, для меня уже точно не было никакой.
— Какая женщина… красоты необыкновенной, больше таких не встречал. Видела бы ты ее в ту пору, — мечтательно произнес он. — Я забрел в их старенькую лачугу со своими кухонными причиндалами, все ведь надеялся сам заработать себе на колледж. Тогда ее и увидел.
Я сосредоточенно расчесывала расплетенные волосы.
— Она прибежала с улицы и уселась за кухонный столик, сидит, ножкой покачивает, будто ей нет до меня дела. А лапы грязные, босая же разгуливала. Волосы длиннющие, и все спутались. Да уж, «не прискучит ее разнообразие вовек»[31].
— У мамы были грязные ноги? — изумилась я, отвлекшись от своей распущенной косы.
— Никакая грязь не могла скрыть ее достоинств. — Он лукаво улыбнулся. — Твоя мудрая бабушка пригласила меня на ужин. Я, разумеется, сказал, что всенепременно, а к вечеру мама отмылась и надела красное платье. Выглядела она сногсшибательно, поверь.
Всю жизнь я мечтала услышать историю их любви. И ведь дождалась, папа решил мне ее рассказать, но это почему-то не радовало.
— Она была дикой, как гора, на которой выросла. Я думал, что сумею приручить эту дикарку. Вот этого делать не стоило, не стоило пытаться ее изменить. — Папа взял у меня щетку. — Это ведь мамина?
Я вскинула подбородок.
— Мамина. Украла у нее.
Папа сел рядом со мной.
— Я возомнил, что спас твою маму, и был страшно горд. Возомнил, что могу ответить на любой вопрос, поставленный жизнью.
— Этого никто не может.
Папа улыбнулся.
— А ты становишься взрослой, верно?
Я промолчала.
— Ну-ка повернись спиной.
Я повернулась, и он несколько раз провел маминой щеткой по моим волосам.
— Мама была умнее, чем могло показаться. Любила разыгрывать из себя простушку. А сама тайком читала мои книги. Не знаю, зачем ей нужно было постоянно воевать против всего, против нас.
Я испугалась, что папа сейчас сказанет что-нибудь такое…
А вдруг он собрался вернуться к маме? Мы все тогда тоже вернемся? И что же будет с Ребеккой? Мой мир закачался-завертелся, поплыл под ногами, и я не знала, как мне выбраться на твердое место.
Папа положил щетку на столик и встал.
Из кухни донеслось постукиванье кастрюль и аромат попкорна. Этот запах успокаивал, тревога притихла. Мне захотелось немедленно выскочить из бешеной круговерти, остановиться. Но сначала нужно было разобраться с самым главным. С мамиными проблемами и папиными соображениями.
— А как же Ребекка, папа?
Папа поцеловал меня в лоб и погладил по спине. От его губ повеяло женской туалетной водой «Марина де Бурбон».
— Она замечательно о вас заботится. И так много для меня сделала. Я все-таки закончил колледж, устроился на приличную работу. У нас уютный дом. Ребекка хорошая женщина.
Он снова превратился в прежнего папу, нетерпеливо позвякивающего ключами в кармане, постукивающего об пол то носком, то пяткой.
— Тогда почему ты все время говоришь о маме?
Он развернулся и выскочил из комнаты.
Вошла Ребекка с огромной чашей, наполненной попкорном. Эта женщина с бледным лицом, с щербинкой между зубами, со светло-рыжими волосами, принесшая не просто попкорн, а подарок специально для меня… эта женщина казалась мне в ту минуту прекрасной, прекрасной по-особенному, такой моя красавица мама никогда быть не умела.
— Я приготовила, как ты любишь, Вирджиния Кейт.
Я смотрела на Ребекку, стоявшую передо мной, я не могла ее не любить. Ей нужна была моя любовь, но мне тоже нужна была любовь к ней.
