Сегодня Дюк впервые укладывал в свою кровать Элизабет, одетую в присланное белье, теперь уже наполненную комнатным воздухом, но еще холодящую ладонь, если прикоснуться к ней. Экономя приложенные к Элизабет батарейки, Дюк протянул от нее электрический шнур к розетке — чтобы высвободить там место, пришлось отключить ночник. Потом он ждал, пока Элизабет согреется — примерно, до температуры человеческого тела, и только потом сам нырнул под одеяло.
Осторожно положив руку на куклу, он натянул ей на голову одеяло, и залез сам с головой под одеяло, повернувшись к Элизабет лицом. И почти сразу пришло удивительное ощущение, и даже понимание — Дюк больше не один. А это — все, чего ему недоставало и чем он ограничится, знал Дюк, сейчас, и знал всегда потом.
Он и не был один — теперь с ним была Элизабет, для которой он, однажды, зайдя в отдел женского платья хорошего магазина, купил на солидную сумму одежду, такую, какую он купил бы жене, будь она у Дюка. И зачем-то — губную помаду, тушь для ресниц. Зачем — этого он не знал, и, вернувшись, сложил все на столик у зеркала в ванной комнате.
Для хранения одежды Элизабет было выделено в стенном шкафу специальное место. И теперь Дюку представлялось, что днем, пока он отсутствует, Элизабет примеряет сначала брючный костюм, высокие сапожки, потом легкое шелковое платье, потом еще что-то из шкафа… включала на кухне кипятильник, переставляла посуду… Дюк вспоминал приемы, подсмотренные у китайца-хиропрактора — как тот оживлял парализованную недавним инсультом руку больного, как возвращал пациенту утраченный с годами слух. И ему казалось, — умей и он так, могла бы Элизабет… что могла бы — этого он не знал. Но думал об этом непрерывно.
Теперь он, уходя, усаживал ее в кресло у письменного стола, а вернувшись, рассказывал ей о самых занятных случаях из сегодняшней практики. Только уходить из дома ему хотелось все меньше и меньше — он нередко оставался теперь, даже если были на тот день назначены часы для приема клиентов. И Дюк непрерывно думал, думал, не отводя глаз с Элизабет…
Почему-то, вернувшись однажды, он застал Элизабет не в кресле, куда, Дюк был уверен, она была им усажена перед самым его уходом, — теперь кукла была прислонена к двери, ведущей в ванную комнату. Дюк поморщился, сетуя на слабеющую память, и вернул Элизабет в кресло, чтобы потом, ближе к ночи, как всегда, перенести ее в кровать. Такое повторилось на следующий день, и на следующий… Дюк решил, что теперь он перед уходом не раз убедится, что Элизабет — остается в кресле.
А на неделе Дюк, вдруг, решил устроить себе выходной, освободиться от всего — так, чтобы в офисе делать было бы совершенно нечего. Сегодня он вообще не встанет — а проведет день в кровати рядом с Элизабет, будет до неё дотрагиваться, как будто она совсем такая, какой он хотел бы её знать живой — спокойная, понимающая его, как никто другой…
Весь день Дюк провел в полудреме и ему чудилось, что, вот, сбывается: Элизабет сама встала с кровати, вот она подошла к зеркалу, подкрашивает губы, подводит ресницы, проводит гребнем по распущенным, падающим на плечи, волосам…
Потом он заснул — глубоко и прочно.
* * *
Элизабет перед тем, как уложить волосы, достала из них заколку и, отогнув одеяло, прикрывавшее спящего мужчину, резким движением воткнула ее в мерно поднимающуюся и опадающую, в такт дыханию, грудь. Уходя, Элизабет закрыла за собой на ключ дверь. Вернувшись к вечеру, она проверила — весь ли вышел воздух из того, что сегодня утром было Дюком. Оказалось — весь. А то, что теперь оставалось от вчера еще практикующего целителя, она, наскоро свернув, уложила в наволочку и забросила сверток в бельевой шкаф, на самую верхнюю полку: так ведь, и правда, — на что оно сгодится теперь?
А все же, между нами говоря, жаль его — был Дюк неплохой парень.
* * *
Вот такой рассказец прислал мне на этих днях по электронной почте мой давний приятель доктор Гор. В конце он приписал свой телефон (судя по коду, проживал он теперь где-то, кажется, под Чикаго), предупредив, что сам он будет некоторое время отсутствовать.
И, между прочим, заметил: если снимет трубку женщина — это его жена Лиза, Элизабет, — американка, по-русски она пока не говорит…
Из рассказа пострадавшегоЗлодейство третье: эту, действительно, жуткую, как со временем выяснилось, для всех её участников историю автор слышал от доктора Гора давно, очень давно, но вот не забывается она и поныне…
А главный ее герой, он что? — наверное, ничего существенного в его жизни больше и не произошло бы, подчеркнем, именно — в жизни, если бы не эта история.
Был он человеком маленьким и для своего времени совсем незначительным, и вот — удивительный конец, подведший черту его земному существованию
Сосед Шмакова по коммунальной квартире был немолод, сменил не одну службу, и, время от времени, Шмаков навещал его. Почему — именно его? За остальными дверями жили семьи с шумными детьми, они не были Шмакову интересны ни с какой стороны и Шмаков их как бы и не замечал, так — соседи. А этот: во-первых, и он жил один. Оба они нуждались в общении, работу же Шмаков не считал местом, подходящим для доверительных разговоров.
Полагая себя непьющим, Шмаков всегда чтил наказ отца, хотя самого отца помнил смутно. А совет его помнил: в одиночестве бутылку откупоривать не следует. Нельзя. Но, бывало, и ему хотелось почувствовать горький, и все же чем-то приятный, вкус водки. Приятный? — может, памятью о молодости, об армейской службе, которая не была для него особо тяжела и на всю последующую жизнь определила его профессию, если так можно называть обретенные им навыки хранения и выдачи материальных ценностей…
Конечно, можно выйти к гастроному, где неподалеку от винного отдела всегда ошивались ханыги в ожидании возможного мероприятия «на троих»… Быть там «третьим» Шмаков не хотел, а сосед был как раз тот самый, заветный, нужный ему, «второй».
Тихий (такая у соседа была фамилия) — отставной спившийся миллиционер был естественно и всегда безденежен, Шмаков деликатно стучал в дверь соседа, заходил, присаживался к столу, и возникала гармония, в которой проходил час и другой, после чего можно было и расходиться — до другого случая, происходившего с годами устоявшейся периодичностью — ровно один раз в неделю, ближе к ее исходу. Не чаще.
Тихий из отдаленной провинции как-то вселился в главный город страны в первый послевоенный год, когда многокомнатная квартира почти пустовала: не все еще эвакуированные вернулись домой. А кто-то и вообще не вернулся… И комната его оказалась самой просторной.
Пригубив из граненного стакана, а потом и опрокинув в себя всю влагу, ее немногие остатки, он становился разговорчивым. Шмаков любил слушать соседа, давно изгнанного из милиции, где, известно, не одни трезвенники служат, но сосед Шмакова по способности «принять на грудь» превосходил самого начальника отделения. И ладно бы выпивал только на отдыхе, так ведь, бывало, не умея вовремя задержать дыхание, пропускал дежурство и был без шума из отряда отчислен.
И теперь, находясь на мизерной пенсии, сосед чинил в этом же доме сантехнику, когда требовалось, а до того сменил немало самых разных работ. Он, вообще, много повидал, даже и в медицинском институте работал, охраником подвального помещения — по его определению (чтобы Шмакову было понятно) — «где мертвые тела», то есть в морге.
Эту часть его биографии тошно было слушать Шмакову, потому что существовал в нем страх смерти и, отодвигаясь от стола с остатками закуски, закрывал он глаза и начинал представлять, как его, его самого, Шмакова, кладут на холодную цинковую поверхность стола, а он уже и не чувствет этого холода и, вообще, ничего не чувствует — и вот этого он понять не мог и боялся себе представить.
А еще боялся Шмаков ревизий, боялся, что посадят его однажды «за недостачу», хотя старался он быть в меру честным, да и с чего там было разжиться: гвозди, отвертки, молотки, машинное масло (машинное!) — а ведь другие разживались, и поэтому все представители его профессии, все заведующие складами, независимо от профиля хозяйства, находились у власти под подозрением.
И однажды — обрушилось…
Какое может быть состояние человека, которого ни за что, ни про что могут упрятать в тюрьму? Откуда взялась эта недостача, не знал Шмаков, знал только, что сам не крал, не дарил, и что денег, чтобы покрыть эту недостачу, у него, даже и сразу после получки, не было. Вот и рассказал об этом Шмаков соседу — в ближайший же день, внеочередно заглянув к нему с выпирающим из внутреннего кармана пиджака абрисом водочной бутылки.
Самому бы ему не додуматься до такого, но Тихий, покряхтев над опустевшим стаканом, вдруг сказал:
