Жан-Поль Сартр - II. Отсрочка

Ознакомительная версия.

— Я предпочел бы, чтобы вы писали, — настаивал он.

— Что ж, тогда время от времени вы найдете записку между банкой сардин и куском мыла.

Он протянул ей руку, и она ее быстро пожала. Ладонь ее была сухой и пылающей. Он смутно подумал: «Жалко». Длинные пальцы скользили в его пальцах, как горячий песок. Он улыбнулся и вышел из кухни. Жак стоял в гостиной на коленях перед радиоприемником, крутя ручки. Матье прошел мимо двери и медленно поднялся по лестнице. Он не слишком досадовал, что уезжает. Когда он подходил к своей комнате, то услышал позади легкий шум и обернулся: это была Одетта. Она стояла на последней ступеньке, была бледна и глядела на него.

— Одетта… — сказал он.

Она не ответила и лишь печально смотрела на него. Он смутился и переложил сверток в левую руку.

— Одетта… — повторил он.

Она подошла к нему, у нее было открытое и провидческое выражение лица, которого он у нее никогда не видел.

— Прощайте, — сказала она.

Она была совсем рядом с ним. Она закрыла глаза и вдруг прижала губы к его губам. Он хотел было обнять ее, но она ускользнула. Вновь приняв благопристойный вид, она спускалась по лестнице, не повернув головы.

Он вошел в свою комнату, положил сверток в чемодан. Тот был таким полным, что Матье вынужден был стать коленями на крышку, чтобы закрыть его.

— Что такое? — спросил Филипп.

Он резко вскочил и с ужасом смотрел на Флосси.

— Это я, мой малыш, — сказала она. Он упал назад, поднеся руку ко лбу.

— У меня болит голова.

Она выдвинула ящик ночного столика и достала пузырек с аспирином; он открыл дверцу столика, вынул оттуда стакан и бутылку перно, поставил их на президентский письменный стол и опустился в кресло. Двигатель самолета еще шумел в голове; ему оставалось пятнадцать минут, ровно пятнадцать минут, чтобы прийти в себя. Он налил перно в стакан, взял со стола графин с водой и опрокинул его над стаканом. Жидкость, наполняя стакан, серебряно пузырилась. Он отклеил окурок от нижней губы и бросил его в корзинку для бумаг. Я сделал все, что мог. Он был опустошен. Он подумал: «Франция… Франция…» и отпил глоток перно. Я сделал все, что мог; теперь слово за Гитлером. Он сделал еще глоток перно, чмокнул языком и подумал: «Позиция Франции четко определена». Он заключил: «Теперь мне остается только ждать». Даладье устал; он вытянул ноги под столом и с неким удовлетворением повторил: «Мне остается только ждать». Как всем. Ставки сделаны. Он сказал тогда: «Если чешские границы будут нарушены, Франция выполнит свои обязательства». И Чемберлен ему ответил: «Если вследствие этих обязательств французские войска активно вступят в военные действия против Германии, мы сочтем своим долгом поддержать их».

Подошел сэр Невил Гендерсон, сэр Гораций Галифакс стоял чуть позади него и держался прямо; сэр Невил Гендерсон протянул послание рейхсканцлеру; рейхсканцлер взял послание и начал читать. Когда рейхсканцлер закончил, он спросил у сэра Невила Гендерсона:

— Это и есть послание господина Чемберлена? Даладье выпил глоток перно и вздохнул, а сэр Невил Гендерсон твердо ответил:

— Да, это послание господина Чемберлена. Даладье встал и пошел поставить бутылку перно на место; рейхсканцлер сказал хриплым голосом:

— Рекомендую вам рассматривать мою речь сегодня вечером как ответ на послание господина Чемберлена.

Даладье думал[52]: «Ну и тварь! Ну и тварь! Что же он скажет?» Легкое опьянение ударило ему в голову, он подумал: «События ускользают от меня». Он испытывал подобие полного отдыха. Он подумал: «Я сделал все, чтобы избежать войны, теперь война и мир уже не в моих руках». Больше нечего было решать, оставалось только ждать. Как все. Как угольщик на углу. Он улыбнулся, он стал угольщиком на углу, с него сняли всю ответственность; позиция Франции четко определена… Это был настоящий отдых. Он смотрел на темный узор на ковре, он чувствовал, как им завладевает легкое головокружение. Мир, война. Я сделал все, чтобы сохранить мир. Но сейчас он сомневался: не хотел ли он, чтобы этот огромный поток унес его, как соломинку, он сомневался: не хотел ли он этих больших каникул: войны?

Он остолбенело осмотрелся и вдруг закричал:

— Я не уехал!

Она пошла открыть ставни, вернулась к кровати и наклонилась над ним. Ей было жарко, он вдохнул ее рыбный запах.

— О чем это ты, мой маленький негодник? О чем ты?

Она положила ему на грудь сильную черную руку. Солнце образовало масляное пятно на ее левой щеке. Филипп посмотрел на нее и почувствовал себя глубоко униженным: у нее были морщины вокруг глаз и в уголках губ. «А при свете ламп она была такой красивой», — подумал он. Она дышала ему в лицо и просунула розовый язык между его губ. «Я не уехал», — подумал он. Ей он сказал:

— А ты не такая уж молодая.

Она сделала странную гримасу и закрыла рот. Она сказала:

— Да уж не такая молодая, как ты, негодник.

Он хотел встать с постели, но она его крепко держала; он был голый и беззащитный; он почувствовал себя жалким.

— Маленький негодник, — сказала она, — ах ты, маленький негодник.

Черные руки медленно опустились вдоль его бедер. «Как бы то ни было, не каждому дано потерять девственность с негритянкой». Он откинулся назад, и черные и серые юбки закружились совсем рядом с его лицом. Человек сзади него кричал уже не так сильно, это был скорее хрип, нечто вроде бульканья. Над его головой поднялся туфель, он увидел остроносую подошву, кусочек земли прилип к каблуку; подошва, скрипя, стала рядом с его фиксатором; это был большой черный башмак с пуговицами. Он поднял глаза, увидел сутану и высоко в воздухе две волосатые ноздри над брыжами. Бланшар зашептал ему на ухо:

— Должно быть, ему совсем плохо, нашему приятелю, раз позвали священника.

— Что с ним? — спросил Шарль.

— Не знаю, но Пьеро говорит, что он скоро отмучается.

Шарль подумал: «Почему это не я?» Он видел свою жизнь, и он думал: «Почему не я?» Два человека из бригады прошли мимо него, он узнал их по сукну брюк; он услышал за собой елейный и спокойный голос кюре; больной больше не стонал. «Может, он умер?» — подумал Шарль. Прошла медсестра, она держала в руках таз; он робко сказал:

— Мадам! Не могли бы вы теперь туда зайти? Она, красная от гнева, опустила на него глаза.

— Это опять вы? Что вы хотите?

— Пошлите кого-нибудь к женщинам. Ее зовут Катрин.

— Ах, оставьте меня в покое! — вскричала медсестра. — Вы просите об этом уже в четвертый раз!

— Только спросите ее фамилию и скажите ей мою. Это вас не очень затруднит, не правда ли?

— Здесь умирающий, — жестко сказала она. — Как вы думаете, есть у меня время заниматься вашей чепухой?

Она ушла, и умирающий снова застонал; это было невыносимо. Шарль покрутил зеркало: он увидел барашки тел, вытянувшихся бок о бок, а в глубине — огромный зад кюре, стоящего на коленях рядом с больным. Над ними был камин с зеркалом в рамке. Кюре встал, и носильщики склонились над телом, они его уносили.

— Он умер? — спросил Бланшар.

У Бланшара на фиксаторе не было вертящегося зеркала.

— Не знаю, — сказал Шарль.

Шествие прошло рядом с ними, поднимая облако пыли. Шарль начал кашлять, потом увидел согнутые спины носильщиков, направлявшихся к двери. Чье-то платье закружилось и рядом с ним вдруг замерло. Он услышал голос медсестры.

— Мы теперь отрезаны от мира, мы не знаем никаких новостей. Как идут дела, господин кюре?

— Худо, — сказал кюре. — Совсем худо. Сегодня вечером будет выступать Гитлер, не знаю, что он скажет, но думаю, начинается война.

Голос его падал полотнищами на лицо Шарля. Шарль рассмеялся.

— Чего ты веселишься? — спросил Бланшар.

— Потому, что поп сказал, будто будет война.

— По-моему, ничего смешного, — возразил Бланшар.

— А мне смешно, — сказал Шарль.

«Получат они войну; она у них засядет в печенке». Он все еще смеялся: в одном метре семидесяти сантиметрах над его головой была война, буря, оскорбленная честь, патриотический долг; но на уровне пола не было ни мира, ни войны; ничего, кроме несчастья и стыда недолюдей, гнили, лежачих. Бонне не хотел войны; Шампетье де Риб ее хотел; Даладье смотрел на ковер, это был кошмар, он не мог избавиться от головокружения, охватившего его с затылка: пусть она разразится! Пусть она разразится, пусть он ее объявит сегодня вечером, этот свирепый берлинский волк. Он сильно царапнул туфлей о паркет; Шарль чувствовал, как головокружение поднимается от живота к голове: стыд, сладкий, сладкий, удобный стыд, ему не оставалось ничего, кроме этого. Медсестра подошла к двери, она перешагнула через кого-то, и аббат посторонился, пропуская ее.

— Мадам! — закричал Шарль. — Мадам!

Она повернулась: высокая и сильная, красивое, слегка усатое лицо и разъяренные глаза.

Ознакомительная версия.