Кто-то, наверное, назовет такое искусство «чистым дурдомом». Рэйчел же увидела в музейном собрании те же здравость и логику, как и во всем том, что окружало ее в последние четыре месяца. Она почувствовала себя здесь как дома – сразу же и безоговорочно.
Кроме постоянной экспозиции, в зале в глубине музея устраивали и временные выставки. В тот день показывали «Бестиарий» – выставку Жозепа Баке, художника из Барселоны.
В молодости Баке была свойственна охота к перемене мест: Марсель, Дюссельдорф, Авенуа – где, между прочим, он выреза́л из камня надгробия, – но в 1928 году он вернулся в Барселону и прожил там сорок лет до самой смерти, работая дорожным постовым. Известно, что все эти годы он рисовал, к нему наведывались коллекционеры, но, modeste jusqu’à l’excès[22], он отказывался продавать свои работы. До его кончины в 1967 году никто и не подозревал, сколь велико его художественное наследие: родственники обнаружили 1500 картин различных размеров и форм, и почти на всех были мифические или полумифические животные, изображенные яркими красками грубо, но очень детально, с некоей даже маниакальной дотошностью. Здесь были драконы и ящеры; мутантные гибриды лошади и фламинго; морские змеи, черепахи и разноцветные рыбы с неизбывной печалью в глазах; диковинные насекомые – жуки с крыльями бабочки, сороконожки с выпяченными алыми ртами и зубами гидры. Пауки здесь тоже имелись. Чувствуя, что больше впечатлений ей в себя уже не вместить, Рэйчел собралась уходить, когда наткнулась на пауков Жозепа Баке. Она вмиг их узнала и остолбенела. Более десяти лет она всюду возила с собой игральную карту, подаренную Фиби, «Бешеной Птичьей Женщиной», у подножия Черной башни в Беверли. Эту карту, помятую, запачканную, нашла Элисон в лесу однажды вечером; вторая такая же принадлежала Фиби, а играл этими картами Лю, китайский бродяга, которого Фиби приютила ненадолго давно минувшим летом 2003 года. На карте был изображен паук, он же «мерзкая тварь», на взгляд Рэйчел. Паук стоял во весь рост на двух лапах, свирепо задрав остальные и будто вызывая кого-то на бой. И вот опять. Точно такой же паук. Но откуда и почему? Как этот отталкивающий, почти тошнотворный рисунок – датированный, согласно каталогу, весьма приблизительно entre 1932 et 1967[23], – попал в колоду карт для игры в «Пел манизм», некогда принадлежавшую родителям Фиби? Рэйчел не могла этого понять. И однако доказательство было налицо. Она таращила глаза на картину, вставленную в раму, пронумерованную, поименованную, вывешенную на стене швейцарского музея, куда Рэйчел привело крайне необычное стечение обстоятельств, и сознавала, что смотрит на один из образов, сыгравших огромную роль в ее взрослении, во всей ее прошлой жизни. И вот он, на почетном месте среди других произведений, которые Рэйчел воспринимала как исполненный страдания и одновременно жутко прекрасный вопль, рожденный нищетой и обособленностью несчастных людей.
– У них ничего не было, и это самое поразительное, – говорила она Фредерику, уткнувшись в увесистый иллюстрированный музейный каталог, когда они летели обратно в Лондон. Репродукции были лишь отдаленным эхом оригиналов, но Рэйчел тем не менее завороженно листала страницы, знакомясь с биографиями художников.
Она прочла о Фернандо Наннетти, электрике из Рима, что всю жизнь страдал галлюцинациями и манией преследования, но сумел создать пространное рукописное произведение, вырезанное на стенах психиатрической лечебницы; о Жозефе Джаварини, «узнике Базеля», застрелившем свою любовницу, а затем в тюрьме лепившем изящные статуэтки из хлебного мякиша, единственного доступного материала; о Маргарите Сир, дочери фермера с юго-востока Франции и жертве шизофрении: в возрасте шестидесяти пяти лет она вообразила себя восемнадцатилетней невестой и остаток жизни кроила и покрывала вышивкой роскошное подвенечное платье для своей свадьбы, так и не состоявшейся; о Клемане Фрэс се, который в свои двадцать четыре года попытался сжечь семейную ферму, причем запалом ему служила полыхающая пачка банкнот, что скопили родители за долгие годы, после чего его поместили в сумасшедший дом, где он провел год в камере размером шесть на девять футов и всю ее изукрасил невероятно мастеровитой затейливой резьбой. Переворачивая страницы, Рэйчел читала одну историю за другой с одной общей жестокой доминантой: заключение в четырех стенах без права на освобождение, болезнь без надежды на исцеление.
– У них ничего не было, – повторила Рэйчел, – однако они создавали необыкновенные произведения. Они творили. Они отдавали. Одаривали прекрасными работами то самое общество, что отняло у них все.
Фредди угукал в ответ. Слушал он ее вполуха, не отрываясь от деловых страниц «Санди таймс». Внезапно его пресловутая деловитость, равнодушие, гонор возмутили Рэйчел.
– Какой контраст, – сказала она, – по сравнению с некоторыми моими знакомыми. С теми, у кого есть все, но кто никогда и ничего не отдает просто так.
– Избавьте меня от морализаторства, – устало произнес Фредди, отложив наконец газету. – К вашему сведению, сэр Гилберт – если вы его имеете в виду – уже создал больше рабочих мест, чем многие за всю жизнь. Он нанимает людей, платит им за работу, тратит деньги в отелях, ресторанах и автосалонах. Всем от него только польза и выгода. Всем.
– Неужели? – откликнулась Рэйчел. – Почему же тогда он платит столь мизерные налоги? Благодаря вам, кстати.
– Вы не понимаете, о чем говорите.
– Но начинаю понимать. Вот вы, например, мотаетесь за ним по всему миру с документами на подпись – трастовый фонд здесь, офшорная бухгалтерия там. Перемещаете деньги туда, куда налоговики не смогут дотянуться. У Мадианы, вероятно, статус нерезидента? Спорим, что большинство компаний Гилберта записаны на ее имя? Спорим, он декларирует уровень доходов не выше, чем у медсестры?
– Все, что мы делаем, – ответил Фредди, – находится в рамках закона.
– Но закон может измениться.
– С чего вдруг?
– С того, что людям это надоело.
– По-вашему, грядет революция, а? Так называемый народ готовится сооружать баррикады и смахивает пыль с гильотин? Я так не думаю. Выдайте им вдоволь полуфабрикатов и телепередач про то, как в джунглях унижают знаменитостей, и они даже не привстанут с диванов. Нет, этот закон в обозримом будущем не изменят. Между прочим, на днях я был на приеме в номере 11[24], где имел продолжительную беседу с канцлером, и у него совершенно… иные приоритеты, доложу я вам.
– И конечно, вы с ним хорошо знакомы, да?
– Семейные связи. Наши отцы вместе учились в начальной школе.
Рэйчел возвела глаза к потолку:
– О господи, похоже, эта страна ничуть не изменилась за последнюю сотню лет.
– А все потому, что система функционирует идеально.
– Никто не мешает богатым быть богатыми, – сказала Рэйчел, – просто им надо бы научиться умерять свои запросы.
Фредди рассмеялся.
– Нет, ну зачем им подвальное помещение в одиннадцать этажей? Зачем вывозить меня в Швейцарию, когда мы могли бы спокойно сделать домашнее задание дома вечером?
– Что, кроме много чего прочего, мне нравится в вас, Рэйчел, – ответил Фредди, – так это ваша скромность. Вряд ли вы понимаете, каким ценным активом являетесь для этой семьи. Мадиана вызвонила вас в Лозанну, чтобы продемонстрировать Паскалю – одному из самых состоятельных людей в Швейцарии и большому снобу в придачу, – что у ее дочерей имеется личный преподаватель, которого можно вызывать в любой момент нажатием кнопки. Слышали бы вы ее за обедом – она только о вас и говорила. «Да-а, она изучала латынь в Оксфордском университете. Естественно, закончила с отличным дипломом».
– В Оксфорде нет факультета латыни, – возразила Рэйчел. – Я училась на факультете английского языка. И диплом у меня не первой степени, а второй.
– Я же говорю, вы молодец, – похвалил Фредди. – Меня и вторая степень будь здоров как впечатляет. Давайте выпьем за это, я закажу вам шампанского.
Но Рэйчел не желала сворачивать разговор:
– У беднейшей половины мира столько же денег, сколько у восьмидесяти пяти самых богатых людей. Вы знаете об этом?
– Разумеется, да. – В голосе Фредди слышалось раздражение. – Это было во всех газетах. Бессмысленная статистика.
– Бессмысленная? Разве она не заставляет задуматься?
– Я и задумываюсь – о том, что беднейшей половине мира пора бы наконец взяться за ум.
– Правда? – Рэйчел искала на его лице признаки иронии, ей не хотелось верить, что он говорит всерьез. Но пришлось поверить. – Мне никогда вас не понять, как и людей вашего круга. Что… доставляет вам радость, например? Для чего вы живете?
