Как хорошо, говорила она про себя, спускайся, спускайся еще, лети прямиком домой. Тысячи маленьких крыльев взмахивали и усердно гребли, рушась в пропасть внутри ее тела. Спускайтесь, спускайтесь — туда, в глубину, в темноту, в защищенность. Внутрь, вниз, глубже. К живому и теплому, к обволакивающему и влажному. Мы, женщины и голубки, сделали свое дело, теперь сделайте свое и вы, мои голуби. Загребайте сильней, не оборачивайтесь!
И семя, будто слушая ее, спешило и спускалось. Домой. Всё ниже и ниже. С небес смерти в пропасти жизни, из холода снаружи в тепло внутри, после свистящего пролета под солнцем — в безмолвную тьму пучины.
2
Несколько минут спустя она открыла глаза и увидела, что ее голубка не покинула голубятню вместе с остальными голубями, а продолжает стоять с нею рядом. Какое то время они смотрели друг на друга. Девочка — чуть приоткрыв влажные веки, голубка — настороженным круглым глазом, слегка наклонив голову набок, как это делают голуби, когда лучше хотят разглядеть.
— Откуда ты прилетела? — молча спросила Девочка.
Голуби не различают направлений и мест. Тому, у кого глаза — бинокли, клюв — компас, а вместо карты — тоска по дому, не нужны эти детали. Поэтому ответ голубки прозвучал туманно, хоть и поэтичней, чем ожидалось, и высокопарней, чем требовалось.
— С вершины горы, — сказала она, — из рева и пламени, оттуда запустил меня Малыш перед тем, как умер.
— И как долго ты летела?
— Сорок минут.
— А солнце?
— Было за мной. Всё время полета.
— Сорок минут с юго-востока, — сказала Девочка. — Ты прилетела из Иерусалима.
— Пусть будет так, — проворковала голубка. — Нам, голубям, всё равно, откуда мы летим, лишь бы вернуться домой, — и, чувствуя важность своих слов, добавила: — Я его последний голубь. Я последний голубь, которого запустил Малыш.
Веки девочки устали и отяжелели. Крупные слезы выкатились из-под них и соскользнули по щекам. Сейчас, кончив свое дело, она уже могла опять думать о любимом, а не о том, что он ей послал, и не о том, что она с этим сделала.
— Расскажи мне, как это произошло, — попросила она. — Он нес тебя в голубятне, когда его ранило?
— Нет, — сказала голубка, — он оставил нас в надежном месте и выбежал. Ударил колокол, раздался гром, ворвалось пламя. Мир содрогнулся, голубятня упала и разбилась. Двое из нас погибли, маленькая голубка сразу, большой голубь потом. Я осталась одна и ждала.
Она умолкла. Склюнула зерно с пола, глотнула воды в знак окончания еды, отошла от мисочки в знак окончания еды и посмотрела на Девочку.
— А Малыш?
— Он вернулся ползком, со стоном, весь в крови, с растерзанным телом.
Девочку испугал этот торжественный стиль. Но она сдержала плач, чтобы не вздрогнуть, не помешать полету семени там, у нее внутри.
— И что он сделал?
— Разрезал одежду, обнажил свое тело и сделал с ним то, что ты делала с ним здесь, в этом самом месте.
Они улыбнулись обе, по-женски: голубка — очень мило, прищурив веко и чуть приоткрыв клюв, Девочка — сквозь слезы, бескровными губами.
— Будь у него крылья, он бы прилетел к тебе сам. Он был, как голубь, — весь направление и дальность, стремление и цель. Перелил, закупорил, положил в футляр, прикрепил к ноге. Взял меня, и пополз, и запустил, и умер.
— Будь у меня крылья, я бы полетела его спасти, — сказала Девочка.
— Я была вам крыльями, — пропела голубка, — я тело и душа, я порыв жизни и ноша любви, я дух и силы.
Голуби, носившиеся над голубятней, снизились и кружили теперь вокруг нее. То ли захотели поесть и попить, то ли прислушаться к разговору. Некоторые опустились на крышу голубятни, другие, громко воркуя, расхаживали по земле.
— Тише! — попеняла им голубка. — Замолчите. Семя возвращается в предназначенную ему обитель. Будьте терпеливы.
— Тише! — выдохнула Девочка. — Оно возвращается, оно плывет во мне и летит. Я чувствую.
Голуби снова взлетели и закружились в вышине. Девочка извлекла из себя шприц и, не заглянув в его пустоту, отбросила прочь на землю. Веки ее сомкнулись, руки ослабли, тело вдруг обессилело совсем. Такой и увидел ее доктор Лауфер, когда несколько минут спустя распахнул дверь голубятни, задыхаясь и весь в поту. Голубей над зоопарком он увидел получасом раньше, когда был еще далеко. Они медленно кружили в воздухе, не опускаясь и не поднимаясь, не приближаясь и не удаляясь, лишь плывя кругами с общим и очевидным центром, — и он понял: что-то случилось.
Уже не молод он был, но страх уподобил его ноги ногам лани и вселил в них новую молодость. Он мчался, как безумный, перепрыгивая через заборы, утопая в песчаных дворах, размахивая, и перескакивая, и загребая, спрямляя себе путь палисадниками, уворачиваясь, отбиваясь и выкрикивая: «Только не сейчас, пожалуйста! Мы очень-очень спешим!» — всем, кто хотел его задержать, схватить или остановить. А добежав до зоопарка, не свернул к воротам, а собрал все силы, штурмом одолел забор, приземлился по другую его сторону, поднялся, отряхнулся и продолжил свой бег прямиком к голубятне.
Он распахнул дверь, раздвинул занавески, заглянул внутрь и увидел Девочку, лежавшую на полу. Вначале он испугался, что она умерла, потом понял, что она спит, и только тогда увидел, что она совсем раздета. Раздета, руки и ноги раскинуты, сохнущие дорожки слез сверкают на щеках и сохнущие дорожки слюны выцветают на внутренней стороне бедер. А что делает рядом с ней исчезнувшая бельгийская чемпионка? Почему она сидит у ее плеча и за чем она наблюдает?
Он тут же отвернулся, чтобы не видеть больше ее наготу, вышел и принес свое серое шерстяное одеяло, которым укрывался, когда ему приходилось спать здесь на раскладушке из-за болезни или трудных родов какого-нибудь животного. Пятясь, вошел в голубятню, укрыл Девочку одеялом, вышел снова, закрыл за собой дверь, побрел к своему маленькому кабинету и там увидел кладовщицу, которая возбужденным шепотом рассказала ему, что Девочка сошла сума.
— Ну совершенно спятила, доктор Лауфер, — сказала она. — Слетела со всех катушек. Прибежала с криками, доктор Лауфер, и вы не поверите, что ей понадобилось. Шприц и ложка, доктор Лауфер, я совершенно не могла понять зачем.
Доктор Лауфер тоже не понял, но, в отличие от кладовщицы, знал Девочку и был уверен, что дело не в безумии, а в срочной необходимости. Он снова вернулся к голубятне и подождал снаружи, пока занавески поднялись и Девочка вышла оттуда — проснувшаяся и одетая. Бельгийская голубка стояла у нее на плече, а остальные голуби, метавшиеся всего минуту назад снаружи, уже вошли внутрь и ели.
— Это та голубка, которая исчезла у нас несколько дней назад, — удивленно сказал он.
— Малыш погиб, — сказала Девочка.
— Где? Когда? — закричал доктор Лауфер. — Как это — погиб?
— И перед смертью запустил эту голубку ко мне.
— О чем ты говоришь? Откуда она у него?
— Он пришел попрощаться со мной перед боем. Я дала ему ее, и он ушел.
— Перед боем? — крикнул доктор Лауфер. Новости обрушивались на него одна за другой. — Какой бой? Он же голубятник, а не солдат. Чего вдруг бой? И почему ты говоришь «погиб»?
— Он погиб сегодня утром, в бою за какой-то монастырь в Иерусалиме. В монастыре с колоколом и с пушкой…
И она наконец разрыдалась, громко и горько. Доктор Лауфер обнял ее за плечи.
— Ша… ша… ша… — произнес он. — Кто тебе сказал, что он погиб? Почему ты так говоришь?
— Он сам мне сообщил. И голубка рассказала.
— Как это человек может сообщить, что он умер? И разве голуби говорят? Этого не может быть!
Девочка молчала.
— И что он послал с ней?
Девочка протянула ему открытый футляр и пустую пробирку.
Доктор Лауфер взглянул. Его ноги подкосились еще до того, как нос подтвердил то, что поняло тело, и приняло сердце, и отверг разум. Он медленно опустился на один из ящиков, обнял Девочку и прижался головой к ее животу. Его плечи дрожали. Горло перехватило.
— Прости нас, — сказал он ей. — Прости нас, пожалуйста, что мы плачем. Нам обещали, что он будет заниматься только голубями, что он только наладит голубятню. Но что мы вообще знаем? Мы всего лишь врачуем животных и растим голубей. Что мы понимаем?
Он выпрямился в полный рост, положил ее голову себе на плечо и пробормотал:
— А ты… невероятно… Вот для чего ты просила у кладовщицы ложку и шприц?.. И даже не подумав, не посчитав за-за и за-против, такое решение…
— Это то, чего я хотела, и то, чего он хотел. В последнюю нашу встречу мы говорили о нашем будущем ребенке, о мальчике, которого мы родим после войны. И это то, что он послал.
— Новое сказание о чудесах, — вдруг воспрянул доктор Лауфер, как будто и в него влились ее силы. — Сказание, какого еще не слышала всемирная история голубеводства. Мы непременно расскажем об этом на следующем нашем семинаре.
