– Да? – сказала я. – Ну вот и славно, а то я уже волноваться начинала. Слушай, давно хотела спросить. Все эти деятели, Вулфенсон из Мирового банка, Волфовитц из Департамента обороны – они что, тоже?
– Волки, как и люди, разные бывают, – сказал Михалыч. – Только теперь они нам не в уровень. Совсем другие возможности у отдела. Нагваль Ринпоче в мире один.
– Кто?
– Это мы так товарища генерал-полковника называем.
– Как он, кстати? – не выдержала я.
– Хорошо.
– Чем занят?
– Дел невпроворот. А после работы сидит в архиве. Изучает опыт.
– Чей опыт?
– Товарища Шарикова.
– А, этого. Который зав подотделом очистки…
– Не знаешь, так лучше не говори, – сказал Михалыч строго. – Много про него вранья ходит, клеветы, сплетен. А правды никто не знает. Когда товарищ генерал-полковник первый раз в новой форме на работу вышел, старейшие сотрудники всплакнули даже. Они такого с пятьдесят девятого года не видели. С тех пор как товарищ Шариков погиб. Это потом все посыпалось. А держалось на нем.
– А как он погиб?
– Да в космос захотел первым полететь. И полетел, как только кабину такую сделали, чтоб собака влезть могла. Разве ж такого удержишь… Риск огромный – на первых полетах каждый второй запуск бился. А он все равно решил. Вот и…
– Идиот, – сказала я. – Тщеславное ничтожество.
– Тщеславие тут вообще ни при чем. Товарищ Шариков зачем в космос полетел? Он хотел пустоте наступить раньше, чем она ему наступит. Но не успел. Трех угловых секунд не хватило…
– Александр знает про Шарикова? – спросила я.
– Теперь да. Я ж говорю, сутками в архиве сидит.
– И что он сказал?
– Товарищ генерал-полковник сказал так: даже у титанов есть свои границы.
– Понятно. А ко мне какие вопросы у титанов?
– Да, в общем, никаких. Велено тебе кое-что передать на словах.
– Передавай.
– Ты вроде как предъяву кидаешь, что ты сверхоборотень…
– Ну и что?
– А то. Страна у нас такая, что все понимать должны, под кем ходят. И люди, и оборотни.
– А чем я мешаю?
– Ты не мешаешь. Но сверхоборотень может быть только один. Иначе какой он сверхоборотень?
– Такое убогое понимание слова «сверхоборотень», – сказала я, – отдает тюремным ницшеанством. Я…
– Слушай, – поднял ладонь Михалыч, – меня же не тереть послали. А объявить.
– Понимаю, – вздохнула я. – И что мне теперь делать? Валить отсюда?
– Почему валить? Просто отфильтровывать. Помнить, кто здесь сверхоборотень. И никогда на этом базаре не спотыкаться. Чтобы путаницы в головах не было… Ясно?
– Я бы тут поспорила, – сказала я, – насчет того, у кого в голове путаница. Сначала…
– А вот спорить мы не будем, – снова перебил Михалыч. – Как говорит Нагваль Ринпоче, встретишь Будду – убивать не надо, но не дай себя развести.
– Ну что ж, не будем спорить так не будем. У тебя все?
– Нет, еще один вопрос. Личный.
– Какой?
– Выходи за меня замуж.
Это было неожиданно. Я поняла, что он не шутит, и окинула его внимательным взглядом.
Передо мной сидел мужик на шестом десятке, еще крепкий, собравшийся для последнего жизненного рывка, но так и не понявший пока (к счастью для себя), куда он, этот рывок. Я таких много похоронила. Они всегда видят во мне свой последний шанс. Взрослые мужчины, а не понимают, что их последний шанс только в них самих. Впрочем, они ведь даже не в курсе, что это за шанс. Саша хоть что-то понял. А этот… Вряд ли.
Михалыч смотрел на меня с сумасшедшей надеждой. Такой взгляд я тоже знала. Сколько времени я провела в этом мире, подумала я с грустью.
– Будешь жить как на собственном острове, – проговорил Михалыч хрипло. – А захочешь, можно без «как» – реально на собственном острове. Будет свое личное кокосовое Баунти. Все для тебя сделаю.
– А как остров называется? – спросила я.
– В каком смысле?
– У острова должно быть название. Ультима Туле, например. Или Атлантида.
– Да как хочешь, так и назовем, – осклабился он. – Это разве проблема?
Пора было сворачивать беседу.
– Ладно, Михалыч, – сказала я. – Это ведь серьезное решение. Я подумаю, ладно? Недельку или две.
– Подумай, – сказал он. – Только ты вот что учти. Во-первых, теперь по нефти я самый главный в аппарате. Реально. Все эти олигархи у меня сосут. Я имею в виду, из крана. Да и так тоже, если брови нахмурить. А во-вторых, ты вот о чем вспомни. Тебе ведь волки нравятся, да? Я в курсе. Так я волк, реальный волк. А товарищ генерал-полковник… Он, конечно, на особом посту – сверхответственнейшем. Весь отдел на него молится. Но елдачок-то, сказать между нами, у меня поглавнее будет.
– Я бы просила без деталей.
– Без деталей так без деталей. А все-таки ты подумай – может, с нормальной деталью оно и лучше? Ведь насчет товарища генерал-полковника ты сама все знаешь…
– Знаю, – сказала я.
– И еще учти, он зарок дал. Сказал, что не будет в человека превращаться, пока у страны остаются внешние и внутренние враги. Как товарищ Шариков когда-то… Весь отдел плакал. Но, если честно, я думаю, что здесь не во врагах дело. Просто скучно ему теперь человеком.
– Понимаю, Михалыч. Все понимаю.
– Я знаю, – сказал он, – ты баба умная.
– Ладно. Ты иди сейчас. Я одна хочу побыть.
– Ты б меня научила этому, – сказал он мечтательно, – ну, хвостом это самое…
– Он и про это рассказал?
– Да ничего он не рассказывал. Нам не до тебя сейчас. Дел выше крыши, понимать должна.
– А что у вас за дела?
– Стране нужно очищение. Пока всех офшорных котов не отловим, болтать некогда.
– Как же вы их отловите, если они офшорные?
– У Нагваля Ринпоче нюх. Он их сквозь стену чует. А насчет хвостов он правда ничего не говорил. Я по прибору слышал. Вы про них спорили, как их, это, сплетать.
– По прибору слышал, понятно. Ладно, иди, волчина позорный.
– Буду ждать звонка. Ты контакта с нами не теряй смотри. Не забывай, где живешь.
– Забудешь тут.
– Ну давай тогда. Звони.
Встав, он пошел к лесу.
– Слышь, Михалыч, – окликнула я его, когда он отошел на несколько метров.
– А? – обернулся он.
– Ты майку такую не носи. Энди Уорхол в восемьдесят седьмом году умер. Сразу видно, что ты уже не очень молод.
– Да я слышал, у тебя самой по этой части проблемы, – сказал он невозмутимо. – Только ты мне и такая нравишься. Какое мне дело, сколько тебе лет? Я же не паспорт ебать буду, верно? Тем более что он у тебя фальшивый.
Я улыбнулась. Все-таки ему нельзя было отказать в обаянии – оборотень есть оборотень.
– Верно, Михалыч, не паспорт. Ебать ты будешь мертвого Энди Уорхола.
Он засмеялся.
– Я, собственно, и не против, – продолжала я. – Но то, что ты хочешь найти его во мне, несколько обескураживает. Несмотря на всю симпатию к тебе как к человеку.
Я нанесла ему самое страшное в наших кругах оскорбление, но он просто заржал как жеребец. До него, наверно, даже не дошло. Надо было говорить яснее.
– Так что не носи такую майку, Михалыч, правда. Она тебя позиционирует в качестве виртуального гей-некрофила.
– А по-русски можно?
– Можно. Педрилы-мертвожопника.
Он хмыкнул, высунул язык, непристойно пошевелил его кончиком в воздухе и повторил:
– Звони, буду ждать. Глядишь, и ответ придумаем всем отделом.
Потом он повернулся и пошел к лесу. Я глядела на черный квадрат его спины до тех пор, пока он не растворился в зелени. Malevich sold here[36]… Впрочем, кому они теперь нужны, эти сближенья.
*
Мне осталось сказать совсем немного. Я долго жила в этой стране и понимаю, что значат такие встречи, беседы и советы не терять контакта с органами. Несколько дней я разбирала старые рукописи и жгла их. Собственно, все мое разбирательство сводилось к тому, что я по диагонали проглядывала исписанные страницы перед тем, как бросить в огонь. Особенно много у меня накопилось стихов:
Не будь бескрылой мухой с Крайней Туле,
Не бойся ночи, скрывшей все вокруг.
В ней рыщут двое – я, лиса А Хули,
И пес Пиздец, таинственный мой друг…
Стихи я жгла с особой грустью: я так и не успела их никому прочесть. Но что делать – таинственный мой друг слишком занят. Теперь у меня осталось только одно дело, которое уже близится к завершению (вот почему мое повествование переходит от прошедшего времени к настоящему). То самое дело, о котором сказал мне двенадцать веков назад Желтый Господин. Я должна открыть всем лисам, как обрести свободу. Собственно, я почти уже сделала это – осталось только свести все сказанное в четкую и ясную инструкцию.
Я уже говорила, что лисы сами внушают себе иллюзию этого мира с помощью хвоста. Символически это выражает знак уроборос, вокруг которого мое сознание вертелось столько веков, чувствуя великую тайну, которая в нем скрыта. Змея кусает себя за хвост…
