— Доброе утро, Бет! Ты видела мое сообщение?
Они начинают разговаривать, направляясь к комнате ожидания. Джек хочет сказать им, что прогуляется к автомату за кофе, но вдруг замечает, как на другом конце холла в мужской туалет заходит Эш. Такую возможность упустить нельзя. Джек говорит, что пойдет в туалет, а потом придет в комнату ожидания. Элизабет слегка кивает, не отводя глаз от Бет.
Вдоль стены три писсуара. Эш стоит у крайнего правого, он не поднимает головы, когда входит Джек, и Джек решает встать у раковин и подождать, пока Эш закончит. Джек понятия не имеет, что говорить, и просто представляет себе, как ударит Эша в челюсть. Оно явно того не стоит, да и Джек никогда в жизни никого не бил. У него, наверное, ничего и не получится.
Повернувшись, Эш видит Джека и замирает от неожиданности. Они смотрят друг на друга. Эш выглядит помятым. Морщины вокруг глаз, скулы торчат, щеки ввалились. Джек чувствует, что и Эш разглядывает его — так же, осторожно и скорее с любопытством, чем со злостью. В эти секунды Джеку кажется, что они могут с одинаковой легкостью и распахнуть друг другу объятия, и пересчитать зубы. Но затем он вспоминает о провокации — огромное пожертвование, да еще в такое время! Думает о Клемми, и кулаки сжимаются сами собой.
— Зачем ты это сделал?!
Эш ничего не отвечает, а лишь продолжает смотреть на Джека.
— Ты что, думаешь, деньги смогут все это остановить? — Джек чувствует, как его рот кривится в усмешке. — Думаешь, мы только этого от вас хотим? Ты, чертов капиталист, считаешь, что деньги решают все?
Эш стоит неподвижно и лишь секунду смотрит в пол. Убедившись в том, что Джеку больше нечего сказать, он снова поднимает на него глаза и спокойным голосом негромко говорит:
— Тогда скажи мне, Джек, чего вы от нас хотите? Вы четко дали понять, что не хотите денег. Чего тогда? Публичной огласки и позора? Открой любую газету, поговори с любым соседом — и вот, пожалуйста. Мы действительно опозорены. Отрезать вам фунт нашей плоти? Он ваш. Я сделаю все, что потребуется. Только скажи, как исправить ситуацию, и мы это сделаем.
Джек отступает на шаг. Чего же он хочет? Он хочет… он хочет… Нет-нет, все не так. Эш все искажает.
— Ты внес на наш счет пятьдесят тысяч за день до того, как Элизабет будет выступать свидетелем защиты.
— Мы с Брай решили сделать пожертвование. Если вы не хотите брать эти деньги, можете перечислить их любой благотворительной организации на ваше усмотрение. Нам они не нужны.
Эш снова опускает глаза. Джек вспоминает статью, которую читал много лет назад — там говорилось, что виноватые люди обычно смотрят вверх… или вниз. Он не может вспомнить, куда именно.
Эш громко выдыхает и вдруг говорит:
— Слушай, Джек, ты прав. Никто из нас не в силах сделать единственное, что могло бы все исправить: мы не можем вернуть Клемми зрение. Но мы можем спасти вас с Элизабет от публичного унижения…
— Ты о чем?
Эш делает шаг к Джеку. Его взгляд уже не блуждает, он направлен прямо в лицо Джека.
— Эд вызвал в качестве свидетеля только Элизабет, потому что у него что-то на нее есть. Не знаю, что именно, но не сомневаюсь: это уничтожит ваш иск и вашу репутацию. Пожалуйста, Джек, прошу тебя, поговори с ней, чтобы закрыть это дело до того, как она даст показания.
В холле объявляют, что судебное заседание начнется через пять минут в зале номер шесть. Джек представляет, как Элизабет и Бет торопливо обсуждают ответы на вопросы, как Элизабет расхаживает взад и вперед в комнате ожидания, стараясь предугадать вопросы Эдварда Армитеджа и линию его защиты. Джек задается вопросом, заметила ли Элизабет, что его нет рядом, и не все ли ей равно.
— И ты говоришь мне об этом сейчас? — спрашивает он Эша.
— Мы сами узнали только вчера. Прошу тебя, Джек. Честное слово, у нас нет скрытых мотивов: считай это нашим последним дружеским жестом. Я что-нибудь придумаю и попрошу Эда отсрочить слушание на час, чтобы ты успел поговорить с Элизабет. Но, пожалуйста, поговори с ней.
— И что я ей скажу, Эш?
— Ровно то, что я только что сказал тебе. Скажи ей, если она хочет денег, пусть назовет любую сумму, и мы заплатим, но пожалуйста, пожалуйста, попроси ее отказаться от иска до того, как она поднимется на свидетельскую трибуну.
Он блефует. Явно блефует.
— Нет, Эш. Я этого не сделаю. Она хочет выступить. Я не могу у нее это отнять.
Эш опускает голову и, не поднимая ее, делает последнюю попытку:
— Прошу тебя, Джек, подумай.
Но Джек уже отвернулся. Когда он возвращается в холл, заполненный людьми, в голове у него начинает стучать крошечный молоточек — сигнал, предупреждающий о том, что правда, которую он всегда знал, но боялся признаться в этом даже себе, скоро будет извлечена на свет божий.
13 декабря 2019 года
Элизабет знает, что заслужила уважение суда. Она чувствует теплую волну восхищения, поднимающуюся следом за ней. Пока она идет к трибуне, один из журналистов слегка улыбается ей. Судья Бауэр едва заметно кивает, словно заведомо согласен со всем, что она скажет. Давая клятву, она оглядывается, желая впитать все, что ее окружает: судачат старушки, сидящие на местах для людей с ограниченными возможностями, у двери стоит пристав… Элизабет уже чувствует ностальгию по этому месту. К ностальгии примешивается паника, что скоро дело закончится и она утратит нечто жизненно важное, которое обрела здесь. Вот бы у защиты было больше свидетелей, просто чтобы можно было задержаться здесь еще на несколько дней… Но тут к ней подходит человек в мантии и парике.
— Доброе утро, миссис Чемберлен.
Элизабет отвечает, и ее голос тверже, чем у этого надутого заламывающего непомерную цену адвоката. Его работа, как она уже наглядно доказала, гораздо проще, чем он готов признать.
— Мистер Армитедж.
— Для начала я хотел бы попросить вас рассказать, почему, как вы думаете, миссис Коли решила не вакцинировать свою дочь.
Элизабет слегка улыбается. Все взгляды направлены на нее, но она все равно чувствует восхитительную легкость. И отвечает:
— Я считаю, что Брайони Коли не вакцинировала свою дочь, потому что она невежественна и запугана.
— А когда все это переросло — цитирую ваши слова — в «рискованное безответственное поведение»?
— Когда она, зная, что они с дочерью представляют опасность для моей дочери, допускала и даже поощряла очень близкие и частые контакты.
— Спасибо, миссис Чемберлен.
Общий вздох, кажется, проносится по всему залу. Все та же старая песня. Дорогой адвокат, который так долго молчал, их разочаровывает. Элизабет заправляет волосы за ухо и от имени всех присутствующих в ожидании приподнимает бровь, пока адвокат смотрит в свои записи.
Он снова обращается к ней:
— Я хотел бы задать вам пару вопросов о ваших отношениях с семейным врачом, доктором Паркером.
Элизабет, в отличие от многих других выступающих впервые свидетелей, сдерживает порыв заговорить до того, как задан вопрос, и адвокат продолжает:
— Не могли бы вы сказать, что вы думали о нем как о практикующем враче?
— Почти семь лет он был нашим семейным терапевтом. Мы стали пациентами доктора Паркера уже в конце его карьеры. Он был очень опытным; я полностью ему доверяла.
Адвокат кивает, словно полностью согласен с Элизабет, и спрашивает:
— Не могли бы вы пояснить, миссис Чемберлен, что именно вызывало ваше безоговорочное доверие?
Элизабет впервые чувствует какой-то подвох, крошечную, но острую иголку, засевшую глубоко в животе. Но ее голос не меняется, когда она отвечает:
— Доктор Паркер выслушивал своих пациентов, по-настоящему слышал их. Он относился к ним с уважением, и, похоже, его действительно заботило наше благополучие. По его собственному признанию, он принадлежал к старой школе: вел записи от руки и не волновался о выполнении плана и «галочках». Он беспокоился о пациентах. Например, я помню, как однажды он позвонил нам домой в выходной день, чтобы узнать, как наш младший сын переносит прописанные им антибиотики. Я всегда чувствовала, что доктор Паркер делал больше, чем от него требовалось.
