Основное преимущество, которое есть у русской зарубежной литературы, сказал Черил Си, состоит в том, что автор не скован нормами социалистического реализма, то есть советской цензуры. Кроме того, все, что он пишет, немедленно выходит в свет, ему не нужно писать «в стол», его не страшат наблюдающие органы.
Ну хорошо, вступил Мелвил Ар, давайте теперь поговорим о положении внутри Советского Союза. Один западный литературовед недавно писал, что, в принципе, советский режим ничего не имеет против хорошей литературы. (В этом месте, должен признаться, все присутствующие захохотали.) Этот ученый, продолжал Мелвил, пишет, что режим просто требует от литературы полного подчинения, а если такая подчиненная литература будет еще к тому же и хорошей, что ж, тем лучше. Даже при Сталине иной раз появлялись неплохо сделанные произведения, нет оснований не ждать их при Горбачеве или при следующем генсеке. Репрессии, закручивание гаек в СССР носят волнообразный характер, нельзя исключить неожиданной и более-менее устойчивой либерализации. В истории было много неожиданных поворотов. Ленин в 1914 году кряхтел, что вряд ли доживет до революции. Поворот в СССР может быть любого свойства: технократический, военный, националистический, а может быть, и безо всякого поворота возникнет такая олигархия, которая наконец поймет, что литература — не такое уж серьезное дело, что она даже может быть полезной отдушиной для народного беспокойства.
Я бы тут добавил, сказал Роберт Эйч, что у писателей внутри Советского Союза, несмотря на «закручивание гаек», все еще остаются каналы самиздата и тамиздата. К сталинским временам сейчас вернуться трудно, сопротивляется прежде всего современная технология, магнитофоны, копировальные машины.
А что. если лет через двадцать и до советского населения дойдут микрокомпьютеры с программированием словесного производства, не знаю уж как перевести го, что здесь называется word processing? Какой шаг вперед сделает самиздат! А что, если в недалеком будущем сама книга, как таковая, начнет принимать форму маленького мягкого диска?
Вот так они спорили три часа напролет, молодые американцы из среднеатлантических штатов. У всех был чрезвычайно умный и позитивный вид, а я все время спрашивал себя' неужели не возникнет? Все-таки возник! Такова была, видимо, природа предмета, что не мог он не возникнуть, и в конце концов в кондиционированном воздухе американского университета появился русский метафизический душок. Вскочил южанин Мэтью Эл и сказал, что, по его мнению, русской литературе необходимы репрессии! Без угнетения, без страдания она лишится свежести и выразительности, перестанет быть в традиционном понимании «властительницей дум».
Что будем делать с этим Мэтью? Выгоним из класса? «Дайте ему подумать, дайте ему подумать!» — послышались голоса.
Мэтью с минуту постоял в задумчивости, а потом сказал, что снимает свое предложение. Русская литература и без советских закрутчиков всегда находила свои внутренние репрессии и страдания. Именно они дали ей место в мировой культуре, куда она со временем, рано или поздно, должна вернуться.
Время пробуждения: Восток и Запад
…Если бы случился в тот день на территории Гаучер-колледжа какой-нибудь советский визитер и если бы пришлось ему оказаться возле аудитории Kraushaar, не поверил бы он своим ушам: благопристойное учебное заведение для американских девочек оглашалось хриплым неистовым голосом Владимира Высоцкого, советского полулегального барда, кумира улицы, ставшего после своей смерти в сорок два года народным мифом и символом неофициального единства.
Идет охота на волков, идет охота!
На серых хищников, матерых и щенков!
Кричат загонщики, и лают псы до рвоты.
Кровь на снегу и пятна красные флажков…
Проходит некоторое время, и в той же аудитории звучат тоже не очень-то респектабельные, но все-таки более подходящие к обстановке песни Боба Дилана, Джоан Баез, Симона и Гарфункеля.
Так проходил полугодичный семинар на тему: «Шестидесятые — время пробуждения: Восток и Запад».
Перед аудиторией из ста девиц сидели четыре лектора — Фред Уайт, Руди Лентулей, Богдан Сагатев и Василий Аксенов. Нетрудно догадаться, что я на этом форуме представлял Восток. Не будет хвастовством и сказать, что Гаучер-колледж вряд ли нашел бы в окрестностях Балтимора более подходящего человека для этой темы: я и в самом деле типичный представитель советских шестидесятых, и меня, как и многих моих товарищей по послесталинскому литературному поколению, в советских условиях называли «левым».
Мои коллеги — профессора Фред и Руди, между тем были типичными представителями «американских шестидесятых». Четвертый же. Богдан, американец русского происхождения, был молод и снисходителен.
…Мне вспомнился август 1968 года, когда внезапно, в одну ночь, за два года до срока, кончились советские шестидесятые. В партийной газете «Правда» в те дни можно было увидеть очерки собственных корреспондентов из Праги и из Чикаго. Тот, что сидел в Праге, писал: «Советские воины научились различать контрреволюционеров по внешнему виду. Джинсы, длинные патлы, усы и бороды — вот отвратительная примета контрреволюции…» Советский кор из Чикаго сообщал, пылая восхитительным негодованием: «Чикагская полиция, зверски работая дубинками, преследует демонстрантов. Джинсы, бороды, длинные волосы — вот приметы возмутителей спокойствия!»
Как видим, было что-то общее между Востоком и Западом, а тот год, который мы называли «шестьдесят проклятым», в странной степени оказался критическим для обеих частей света.
Некоторые исследователи полагают, что у американских шестидесятых прослеживается больше сходства с русскими шестидесятыми прошлого века, чем с нашим временем.
Мне случилось однажды быть на лекции профессора Тома Глисона в Кеннановском институте, когда он успешно сравнивал взгляды и вкусы американских либералов-шестидесятников с базаровыми и Рахметовыми российского девятнадцатого века. Столь успешные сравнения, возможно, не пройдут в отношении времен нашего послесталинского ренессанса, хотя бы из-за путаницы с понятиями «левый» и «правый».
Советский опыт трудно сравнивать с каким-либо другим периодом истории по причине его уникальности. Даже германский нацистский эксперимент несравним, ибо он состоял только из взлета, завершившегося катастрофой, но не содержал в себе бесконечного периода гниения.
Два десятилетия назад Восток и Запад весьма смутно ощущали друг друга, процессы пробуждения Америки и России были различны, хотя временами просто диву даешься, как много было общего, особенно в Сфере так называемой молодежной субкультуры.
Помнится, в сумерках Невского проспекта, у подъездов домов, где проходили запрещенные концерты рок-н-ролла, нам казалось, что Америка-то уж вся поголовно от мала до велика отплясывает вслед за Элвисом Пресли. Официальная пропаганда только подливала масла в огонь, изображая «американского империалиста» эдаким дергающимся рок-н-ролльным ублюдком. Вместо Святой Троицы этот жестокий дикарь поклоняется изобретенной им самим тлетворной триаде — «дурманной кока-коле, оглупляющей трудящиеся массы, жвачке „гуинго“ и шумовой музыке — „джаст“. Разумеется, мы не знали, что столпы пуританского общества не очень-то поощряли свободные ритмы и в самой Америке.
В одном из первых фильмов, показанных на семинаре, я с удивлением увидел эпизод, в котором отцы какого-то провинциального города обсуждают репертуар юного Элвиса. Без большого напряга эта сцена могла быть перенесена в отдел культуры Ленинградского обкома, и, что самое удивительное, — того же периода.
На этом семинаре профессора тоже были учениками. Мне, например, он дал немало пищи для размышлений. От чего пробуждалась Америка в шестидесятые годы? Может быть, прежде всего от своего провинциализма? Может быть, именно тогда великая страна, корчась в каких-то чуть ли не родовых муках, сметала рогатки изоляционизма, пробивала пелену застоя, чтобы стать не только экономическим и военным лидером Запада, но и его духовной частью, войти в интеллектуальное, нравственное и эмоциональное движение, называемое сейчас свободным миром, войт» и возглавить его не только как самое сильное, но и самое свободное, самое открытое общество?
Чтобы представить себе силу этих родовых мук, надо вспомнить и предшествующее десятилетие, пятидесятые, когда погоду здесь делали консерваторы, и не те современные, просвещенные консервативные либералы, которым'нынче я нередко аплодирую, а довольно дремучие ребята.
Речь идет не столько о пресловутой комиссии сенатора Маккарти, число жертв которой за все годы ее существования нельзя сравнить даже с одним днем деятельности славных сталинских «органов», а обо всей той атмосфере ханжества и затхлости, которая тяготила выросшую американскую интеллигенцию.
