У моей мамы с возрастом развились способности к пониманию черного юмора.
- Ну вот видишь, говорила ж я тебе, нет толку от политики, этот спорт не для людей со слабыми нервами.
Доктор ушел лечить своих больных, а мы с мамой пошли на Савину, на могилу Мурата. Жалуется мне Сенка, что постоянно находит на отцовой могиле свежие цветы. Стоит ей подготовить цветы, чтобы отнести на могилу мужа, как кто-то ее постоянно опережает.
Стараемся мы с Сенкой скрывать, что слезы застилают наши глаза, чтобы друг друга еще больше не расстраивать. Грустно нам, что отца больше нет с нами. Вообще-то, я всегда думал, что у Сенки такие большие глаза оттого, что она много плачет. Надеюсь, когда-нибудь и мои глаза станут такими большими... Боже ж мой, думаю я, какие реки слез мы Кустурицы за все это время наплакали. Иногда и без особой на то причины. Как было, когда в Гармишпартенкирхене словенский прыгун на лыжах получил медаль, а мы с отцом столько прыгали по тахте, вопили от счастья и плакали, что соседи стали жаловаться на шум, а мама говорила:
- Черт бы вас драл с вашими словенцами, посуда ж со шкафа попадает!
За ужином, когда бутылка вина опрокинулась на тот самый ковер, на который был натянут ею пластиковый чехол, убедились Сенка в правильности своих действий, сэкономивших ей столько труда.
- Видишь, Эмир, а ты смеялся, что я берегу вещи! Вот скажи-ка, что стало бы с китайским ковром после того, как на него столько красного вина разлилось?
- Ничего! - ответил я, а мама обиделась.
- Ну какой ты все же паршивец, как так ничего, я ж целый год горбатилась, чтоб такие деньги заработать?
- Знаю, а ты видела в киоске безногий сидит, киоск у него есть, а ног нету, вот это большая трагедия, а эта твоя больше на мелодраму похожа.
- Ну-ка хватит уже, как тебе не стыдно, ну вылитый свой отец!
Плача, слушали мы наш гимн и после победы баскетболистов на Олимпиаде в Мюнхене, но один из наших плачей был все же особенным. Случился он у нас дома на улице Кати Говорушич 9а, когда в новостях Евровидения на ТВ Сараево сообщили, что "Папа в командировке" победил на Каннском фестивале. Победы и поражения приходят к нам слитые одной слезой, и никак их не разделить. Так было и когда умер Тито. Со стадиона Кошево, с прерванного матча Сараево-Осиек, бежали мы как ошпаренные по домам, чтобы могли найти нас те, кому мы сейчас необходимы, утешить, обнять...
После сообщения, что "Папа в командировке" получил Золотую Пальму, к нам домой примчался мой двоюродный брат Эдо Нуманкадич. Эдушка обнимал Сенку, а она плакала. Если бы Джиму Джармушу довелось увидеть эту сцену через окно, он был бы уверен, что там двое близких людей горюют об усопшем.
- Эдо, мой Эдо, и что же это такое стряслось?
- Счастье, дорогая Сенка, великое счастье! - сказал Эдо и разрыдался еще сильней. Как и при любом балканском переживании, в этом плаче не было ни чистой радости, ни чистого горя. Поэтому и в искусстве не бывает у нас чистых жанров, перетекает один в другой, и люди уже привыкли, что большие события приносят у нас большие испытания и потому все чаще пытаются этих великих событий избегать. Все великое замутняет их зрение и несет тревогу. А когда большие события приходят, чаще всего нежеланными, они меняют их жизнь с самого основания, причем сильней всего от этого страдают принципиальные люди. Последовательность дается на Баланах нелегко, потому что правила и устои нашей жизни привнесены к нам извне, с Запада и Востока, и когда происходят неожиданные перемены, нас о них в известность никто заранее не ставит, и мы либо начинаем дурить, либо ведем себя как свиньи. Оставляем свои старые убеждения в ночи, во имя новых, лучших, жены отрекаются от мужей, что и произошло, когда однажды Тито сообщил нам, что Сталин теперь нехорош, а ведь совсем недавно именно он учил нас его любить и умирать с его именем на устах. Поэтому моя мама знала, о чем говорит, сказав:
- Этот Дапчевич человек с принципами!
Хотя сама Сталина не любила, а Тито уважала.
На Савине нет глины, как на боснийских кладбищах. Там можно сидеть, смотреть на море, вдыхать запах сосен, а когда соберешься домой, не надо счищать глину с ботинок. По дороге на кладбище мы с Сенкой садимся передохнуть на террасе "Бельведера", смотрим на море, Сенка курит "югославию", я кубинскую сигару. Молчим, и вдруг Сенка смеется:
- Ну давай же! Скажи наконец, только честно, чей ты человек, может, правда, что о тебе говорят?
- Прямо вот сплю и вижу я стать чьим-то! И страдать за кого-то другого, как этот твой Дапчевич за Сталина.
- Он не мой, а просто человек, достойный уважения.
- Так я о чем: вот пострадаю, и про меня будут говорить - достоен уважения!
- И чего ты все так переворачиваешь, дурень ты эдакий!
- Но, Сенка, нету ведь сейчас достойных персонажей. Хотелось бы и мне сделать чью-нибудь татуировку, как Марадона Фиделя Кастро, да некого.
- Хватит меня дурить, просто скажи, чей ты человек? Соседки говорят: "Твой Эмир, без сомнения, человек Милошевича!", это правда?
- Хочешь, скажу тебе честно?
- Хочу, конечно!
- Хотел бы я, Сенка, порадовать тебя, да и себя, и сказать: так и есть! Ведь, когда он пришел к власти, я неправильно определил сторону света.
- Как это так? - спрашивает мама.
- Вляпался я во все это потому, что ввязался в споры о правде, а она была в том, что Запад тогда начал расширяться на Восток, в чем в общем-то ничего нового не было, потому что Восток никогда не расширялся на Запад.
- А что ж тогда не промолчал? Всего-то и надо было, что промолчать.
- А это потому что идиот, - а Сенка рассмеялсь и говорит:
- В политическом смысле? - а я подтверждаю:
- Точно!
- Боже мой, Эмир, а я-то всегда думала, что ты такой разумный!
- Разве что на плече я его не вытатуировал как Марадона. И вдруг появляется его жена, и тут-то у многих открылись глаза. А он, такой, вернулся из Дейтона и начал изображать обычного человека. Фирму "Тимберленд" открыл - хочу, говорит, купить сыну хорошие ботинки!
Когда мы подошли к отцовской могиле, у изголовья ее стояли свежие гладиолусы.
- Должно быть, какая-то из его шлюх?! Знала бы кто, шею ей свернула, - говорит моя мама.
Положила цветы около отцовской фотографии, добрела до фонтанчика, налила воды и вернулась назад. Теперь мы вместе приводим в порядок муратово надгробье, отскребаем камень щетками. А я почему-то вспоминаю, как Сенка хозяйственным мылом оттирала мои плечи - в день, когда я впервые пошел в школу, и во все прочие, когда я, мальчишкой, возвращался с футбола. В конце концов мы вдвоем тщательно очистили гранит на отцовской могиле. Теперь Сенка достает сигарету. Это настоящий ритуал. Прикуривает Сенка сигарету, передает ее мне, а я кладу ее на край могильной плиты, чтобы и Мурат покурил с нами. Сигарета горит, мы молчим, и только когда пепел отцовой сигареты дотягивается до фильтра, встаем и идем к выходу за ворота савинского кладбища. А я снова думаю о преимуществах Средиземноморья, любой его части - не надо чистить обувь, потому что нет глины. Доходим до площади. Там, на площади, на ступеньках под часами, мы с Сенкой расстаемся. Она говорит:
- Пойду-ка я по набережной до дома пройдусь, возьми ключ на всякий случай, вдруг поздно вернешься, а я засну.
Оставил я ее спускаться по ступеням вниз к морю, а сам потихонечку, мимо херцегновской почты, пошел туда, где буду для нее невидим, смотреть на нее, сидящую на скамейке около туннеля.
На сломанной скамейке, там, где проходила узкоколейка, сидели когда-то мои отец с мамой. Она курила "югославию" с фильтром, отец смотрел на горизонт, так и сидели они, подавленные великой бедой войны. Не обделила их жизнь и другими горестями, но эта, из-за войны, была сильней прочих. Теперь на скамейке сидит одна мама. Прикрыла глаза и грезит о чем-то своем, тайном. О чем же мечтает моя мама, думаю я, наблюдая издалека за ней, не подозревающей, что я здесь и смотрю на нее. И вовсе Сенка не спит, как утверждает мой старый приятель, она курит, потом закрывает глаза. Зажмуривает их, но не спит. Будто продолжает свой вечный тайный разговор. Будто с кем-то разговаривает. Как бы не сойти ей так с ума, думаю я, глядя как она с закрытыми глазами шевелит губами. Как бы не связалась с какой-нибудь сектой, вот даже какая ерунда приходит мне в голову. Поговорит она так тихонечко, встанет со скамейки и отправится домой.
Сидим мы с мамой, печем пончики и смотрим вечерние новости. По телевизору все как обычно. Двухсторонние отношения, санкции, отключения света и воды в Черногории. Необходимость сокращения ядерных вооружений. Сенка твердо намерена выяснить вопрос о моей принадлежности. Хоть и делает это деликатно:
