По спине действительно ползали три или четыре муравья, я их смахнул рукой. Потом мы проверили всю его одежду. Обнаружили еще несколько муравьев. После чего Сильвио снова оделся.
«Ну что, поймали его?» — спросил он.
«Да».
«Я так и знал. Что ж, хорошо», — проговорил он.
«Деньги тоже нашли».
«Что ж, хорошо», — повторил он.
Мы вошли в дом. Пока я ходил за Сильвио, Каневари связали руки. Теперь он сидел на полу, прислонившись спиной к стене. Каневари больше не плакал, хотя по нему было видно, что он все еще очень растревожен. Когда мы оба вошли, итальянец поднял голову, но посмотрел только на Сильвио, даже не удостоив меня взглядом. Наверно, вспомнил, что это тот самый, кто крикнул ему «беги!» и еще что-то по-итальянски.
Ребята дружески приветствовали Сильвио. Они не злились больше на него и старались ему это всячески продемонстрировать. Все, за исключением Мартина, который молчал — их давно разделяла взаимная неприязнь.
Штрассер тоже был настроен дружелюбно:
«Ну как, у тебя все в порядке?» — спросил он.
«Да, у меня все в порядке», — ответил Сильвио, подсаживаясь к столу. Он особо выделил колосом «у меня», так что каждому стало ясно, о чем идет речь. Все дружно рассмеялись.
На столе появился суп, хлеб и колбаса. Мы немного ослабили веревки на руках Каневари, чтобы он поел вместе с нами — каждый получил по тарелке супа и половинке колбаски.
Видимо, итальянец был очень голоден: он быстро работал челюстями, заглатывая все вместе с хлебом. Наблюдая за тем, как Каневари ест, я думал: он уже смирился со своей участью, что ему не суждено попасть в Италию, а вместо этого придется отправиться за решетку.
Можно было только радоваться, что все так кончилось. Мы достигли большего, чем рассчитывали: поймали преступника, забрали у него похищенные деньги. Наутро нам предстояло прекрасное и незабываемое путешествие с гор в долину. Нас ожидало всеобщее признание и триумф. Да и в хижине сейчас было тепло и уютно.
Поэтому, как я уже сказал, вполне можно было радоваться всему, что произошло. Только вот на душе у нас кошки скребли, а у меня, наверно, больше, чем у всех. В общем, настроение хуже не бывает. К тому же разболелся глаз, хотя во время восхождения и погони за Каневари я совсем забыл про боль. Теперь все улеглось, и мы хлебали суп, молчаливо склонившись над своими тарелками.
Иногда я украдкой посматривал на Каневари, губа у него была разбита. Он сидел босой на полу. Ботинки ему пришлось снять, потому что левая нога распухла и ботинок сильно сдавливал ее. На коленях у него стояла пустая тарелка, он жевал кусочек хлеба. Никто с ним не разговаривал, да и между собой мы почти не говорили. Вначале. Но потом, поев, заговорили, перебивая друг друга, и в первую очередь с Сильвио. Так все надеялись преодолеть чувство неловкости, и не только неловкости, но и вины, которая засела в нас как заноза после избиения итальянца.
«Сильвио, — проговорил Штрассер, — спроси-ка у Каневари, может, ему принести стакан воды. Ведь вина у нас нет».
Видимо, это должно было прозвучать как шутка. Сильвио перевел итальянцу, и тот ответил: «Воды».
«Niente vino»[20], — сказал Штрассер и весело рассмеялся, словно желая вселить бодрость в итальянца.
Но Каневари было не до смеха. Он просто поднял глаза и произнес: «Si».
«Спроси у него, хочется ему поесть что-нибудь еще», — проговорил Штрассер.
Каневари кивнул. Мне показалось, Штрассер специально не доел свою колбасу, чтобы теперь, не раздумывая, сказать:
«Пусть он возьмет оставшуюся половину, я больше не хочу».
Кто-то взял у Каневари тарелку, Штрассер положил на нее колбасу и еще кусочек хлеба, после чего сказал:
«Пусть сядет за стол, он ведь не прокаженный. Убежать он все равно не сможет. Подвиньтесь немного, дайте ему сесть».
«Здесь есть место», — неслось со всех сторон. Каждый втайне надеялся, что Каневари сядет именно рядом с ним. И каждый порывался помочь ему встать. Итальянец только успевал отмахиваться от наших предложений: по, по. Он выбрал себе какое-то свободное место, и ему придвинули тарелку. Теперь я вблизи рассмотрел покрывшуюся корочкой рану у него на затылке, где на площади с ладонь слиплись окровавленные волосы. Еще мне бросилось в глаза, что у итальянца совсем не двигалась нижняя губа. Поэтому ему приходилось осторожно опускать ее левой рукой, чтобы просунуть кусочек хлеба или колбасы между раздвинутыми рядами зубов.
Когда итальянец поел, Штрассер протянул ему пачку сигарет и спросил:
«Хотите?»
«Si», — ответил Каневари.
Штрассер подошел к нему, итальянец взял сигарету, и Штрассер зажег ее. Каневари сказал «grazie», сделал глубокую затяжку и потом быстро проговорил что-то по-итальянски. Мы ничего не поняли. Понял только Сильвио, который ответил ему по-итальянски.
«Что он спросил?» — заинтересовались мы.
«Пойдем ли мы завтра с ним в полицию?..»
«Разумеется, — ответил Штрассер, — К сожалению, это неизбежно. — Повернувшись к итальянцу, он проговорил: — Si, si».
Каневари это, видимо, не очень огорчило, потому что он произнес в ответ только одно слово: «Bene». Наверно, его вполне устраивал такой исход дела.
Мы валились с ног от усталости. К этому ощущению добавлялось чувство досады и недовольства. В мыслях было одно — поскорее забраться в спальный мешок, чтобы изгнать из памяти этот день. Мне никак не удавалось отделаться от мучившей меня проклятой картины: итальянец, прикрыв голову руками, лежит вытянувшись на земле. А я бью его.
Я обрадовался, когда Штрассер сказал: теперь пошли спать. Часть ребят будет спать здесь, другая — в кухне. Каневари поместим в заднюю комнату, которая закрывается на ключ. Выпрыгнуть в окно еще раз ему ни за что не удастся.
В заднее помещение вел небольшой коридор, тот самый, из которого Каневари спрыгнул на откос. Он не хотел, чтобы мы ему помогали, он был в состоянии дойти туда без посторонней помощи. В довершение всего он решительно отказался от предложенного нами спального мешка.
«Раз не хочет, ну и оставьте его в покое, — сказал Штрассер. — Для него ведь привычное дело — спать на голом полу».
В обед мы договорились посидеть допоздна, чтобы наконец-то вволю накуриться. Но когда Штрассер объявил: все идут спать, мы с удовлетворением восприняли этот призыв. Ведь, несмотря ни на что, настроение у всех было гнетущее.
Мы устроились в комнате. Только Штрассер и еще двое спали в кухне, потому что там было теплее. Погасили свет. Раскрыли окна и ставни. Ночь была светлая, лунная. Снаружи доносились разные шорохи, на которые мы никогда прежде не обращали внимания и о которых вообще не имели ни малейшего понятия.
Воцарилось гробовое молчание. Раньше, бывая в горах, мы подолгу болтали в темноте, причем разговоры затягивались до полуночи. Внизу, в Зас-Альмагеле, мы тоже долго не могли угомониться уже после того, как выключат свет. Но сейчас все молчали. Конечно, мы здорово устали, но, пожалуй, больше всего мы радовались тому, что этот день наконец-то прошел.
Я никак не мог уснуть. Как ни старался, как ни мучился, у меня ничего не получалось. Я прислушивался ко всяким шорохам за окном — долгим, равномерным и внезапным. Иногда они напоминали крик ночной птицы, иногда — поскрипывание половиц в доме. Потом их сменяли совсем другие шорохи совершенно неизвестного мне происхождения. Вдруг стало жутко на душе. С этим ощущением я и погрузился в сон. Однажды заснув, я обычно крепко сплю до самого утра. Моя мама — она просыпается каждую ночь по нескольку раз — встает, выкуривает сигарету или выпивает стакан пива. Я нет. Я беспробудно сплю всю ночь напролет. Но в ту ночь я проснулся. Мне захотелось на двор.
В хижине не было туалета. Уборная находилась почти в десяти метрах от дома. Прикинул, как быть: вставать сейчас или ждать до утра. Откровенно говоря, мне не очень-то хотелось подниматься и выходить на двор.
За окном стало немного спокойнее, по крайней мере стихли тревожные пронзительные звуки. И все же там было страшно, поэтому так хотелось оттянуть это вставание среди ночи.
Но потом я все же не выдержал. Развязал спальный мешок и встал. У меня было неспокойно на душе, я боялся. Не знаю чего, но боялся. Мне казалось, что я во сне бегу в направлении уборной. Осторожно, чтобы не наступить на спящих, устремился к выходу. Уже за дверью я вспомнил, что забыл надеть ботинки. Площадка перед домом была вся усеяна острыми камешками. Но возвращаться из-за ботинок я не рискнул. Бежать в уборную, которая почти сливалась с деревьями, тоже боялся. Луна спряталась с другой стороны дома, на площадке было темно. И от этого мне стало еще страшнее.
Наконец, собравшись с духом, я медленно пересек площадку перед домом. В этот момент до меня донесся чей-то стон, который прямо-таки пронизывал ночной воздух. Я так испугался, что в первый момент у меня было только одно желание — бежать обратно в хижину. Но я все же пересилил себя и, преодолев страх, пошел дальше. Чем ближе я подходил к уборной, тем слышнее становился стон, вызывая во мне еще большую тревогу.
