— Подведите его к окну! Он любит смотреть на улицу. Правда, Анджело?
Эджитто не в состоянии беседовать с тем, кто не отвечает, ему слишком неловко. То же самое с надгробными камнями, особенно на могиле Эрнесто, с новорожденными и даже с пациентами под анестезией. И хотя сейчас в пустой гостиной за ними никто не следит (чтобы не мешать, парень ушел на кухню), он не может выдавить из себя ни слова. Поэтому они просто молчат. Молчат, стоя рядом у окна.
К халату старшего капрала приколот армейский значок. Наверняка значок давным-давно привез бывший сослуживец, и с тех пор никто так и не снял. Эджитто спрашивает себя, приятно ли Торсу видеть значок. Скорее всего, ему все равно. Мы уверены, что человек, потерявший способность выражать свои мысли, дорожит всякой нитью, связывающей его с прошлой жизнью, дорожит нашим вниманием, что он готов подойти к окну просто потому, что мы решаем его туда подвести, но на самом деле мы не знаем, так это или нет. Может, Торсу предпочитает, чтобы его оставили в покое, сидеть в одиночестве у себя в комнате и все.
Частично зрение сохранилось. По крайней мере, когда свет становится ярче, зрачки сокращаются. Странный вид лицу придает неестественно гладкая кожа щек и шеи. У него взяли кожный лоскут с ягодиц и пересадили на лицо. Чудо современной хирургии, а впечатление отвратительное. Тело Торсу продолжает функционировать, но кажется, что в нем больше никто не живет. Он беспрерывно жует нечто невидимое — так, словно во рту у него кусок похожего на резину мяса или слова, которые он не может выговорить уже много месяцев. В остальном он кажется совершенно спокойным, глядит на улицу, по которой изредка проезжают автомобили. Господь знает, где он. Хоть кто-то должен знать.
Эджитто проводит рядом с Торсу столько времени, сколько считает уместным. Ему кажется, что теперь они дышат в унисон. Он не знает, подстроился ли один из них под другого или они оба подстроились. Когда ощущение бессмысленности пребывания в этом доме становится невыносимым, Эджитто берет с пола пакет, который принес с собой. Достает оттуда завернутую в бумагу прямоугольную коробку и протягивает ее Торсу. Тот не берет, поэтому Эджитто оставляет ее на подоконнике, коробка того и гляди свалится.
— Это фруктовый мармелад, — говорит он. — Одно время я не мог есть ничего другого. Надеюсь, тебе понравится! — Он вглядывается в лицо Торсу, чтобы увидеть хоть какую-то реакцию. Тот с отсутствующим видом продолжает жевать. Может, снять бумагу, взять один кусочек и угостить его? Пусть лучше этим займется парень. — Отведу тебя обратно в комнату. Ты, наверное, устал.
Больше Эджитто сюда не вернется. Несколько лет он будет посылать старшему капралу на Рождество коробки с мармеладом — такие же, как та, что он принес в подарок, вместе с краткими поздравлениями — до тех пор, пока почта не принесет обратно и коробку, и письмо, сообщив, что «адресат выбыл». Эджитто не будет пытаться узнать новый адрес. Поздравления с Рождеством, а еще часть его зарплаты — единственное, что будет связывать его с человеком, которого он осудил на смерть и которому спас жизнь. Он будет ждать, пока время постепенно не приглушит угрызения совести.
После четырех месяцев отстранения от службы наступает день вернуться в строй. Поднимаясь по улице, ведущей к казарме Седьмого полка Альпийских стрелков, Эджитто немного нервничает. Первый день в лицее, присяга, защита диплома: он испытывает похожее волнение, вызывающее смущение и придающее новых сил. Слово «чувство» подошло бы в данном случае лучше, чем «волнение», но он еще стесняется его употреблять.
Он ненадолго останавливается — за секунду до того, как из-под мышек запахнет потом. Поднимает глаза на серую громаду горы Скьяра. Вокруг вершины толпятся облака, словно сошлись поболтать. В Турине горы представляли собой далекую границу, то появлявшуюся, то исчезавшую в дымке, в Гулистане они казались неприступной стеной, а здесь, в Беллуно, до них можно дотянуться рукой.
Солдат на проходной отдает честь и продолжает стоять, не шевелясь, пока лейтенант проходит мимо него. Эджитто провожают на новое место службы, в кабинет, расположенный на втором этаже главного здания. В соседней комнате кто-то, говорящий с сильным триестинским акцентом, болтает по телефону и часто смеется. Эджитто подходит к окну, смотрит на окруженный тополями плац. Симпатичное место, ему здесь будет хорошо.
— Лейтенант?
На пороге с таким видом, будто он собирается постучать, замер младший офицер. Интересно, почему он не постучал, а окликнул его?
— Слушаю.
— Добро пожаловать, синьор! Вас спрашивал командир. Разрешите, я вас провожу?
Эджитто берет со стола фуражку и надевает ее набекрень. Они поднимаются на два этажа, проходят до середины коридора. Офицер останавливается перед распахнутой дверью.
— Мы пришли, — говорит он, приглашая Эджитто войти.
Полковник Джакомо Баллезио выпускает бутерброд, который он держал обеими руками. Тыльной стороной ладони вытирает рот, резко встает, стукнувшись пряжкой пояса о край письменного стола, — настольная лампа качается, шариковая ручка скатывается на пол. Баллезио не обращает внимания на то, что натворил. Сияя, он распахивает объятия:
— Лейтенант, Эджитто, ну наконец-то! Заходите, заходите! Присаживайтесь! Давайте поговорим!
Пер. Ю. Афонькина.
Абиб, это Роберто. Мой приятель. Мой хороший приятель (англ.).
Оздоровительный центр (англ.).
Десять долларов за полчаса.
Деньги вперед.
Пять евро. Все равно, что десять долларов.
Десять долларов — десять евро.
Что? — Раздевайся. Догола.
Готово?
Слишком сильно массирую?
Нет, не слишком сильно.
Малыша помассировать? Твоего малыша помассировать?
Никакого секса. Только массаж.
Малыша помассировать? Да или нет?
Включить музыку? — Нет. Пожалуйста, не надо музыки.
Деньги есть?
Нет денег — нет массажа.
Вот что у меня есть.
Убери!
