— Ты ложись, — сказала Вера. — Устала ты, брат. — Она помогла сестренке раздеться, накрыла двумя одеялами. — А я у вас договорилась жить. Хорошо нам тут вместе будет… Ага?
Таня, кивнув, накрылась с головой одеялом. Обида зудела во всем теле. «Господи, какой позор! Что мне делать? Она старше меня, крепче, всегда поможет, но почему же я не радуюсь?..»
Эту ночь она толком не спала. Утром поднялась раньше всех, посмотрела на на уверенное лицо спящей Веры с родинкой возле левого уголочка рта, подумала: «Нет, я не смогу каждый день говорить с тобой. Прости меня, милая. Я, конечно, дура. Но не надо мне твоей жалости».
Уехала в котлован, вечером, не заходя в общежитие, пошла в кино, в кирзовых сапогах, в фуфайке, вернулась в свою комнату заполночъ, когда девушки уже спали. И так продолжалось несколько дней. Но однажды утром Вера ее разбудила, за окнами клубился лиловый сумрак, горел сиротливый желтый фонарь на берегу.
— Ты чего?… — шопотом стала допытываться Вера, подсаживаясь к Тане на койку. — Меня, что ли, избегаешь?
Таня, притворяясь, что толком не проснулась, пробормотала:
— Ве-ерка… брось, а?.. Дай поспать. — Но увидев, что это не поможет, горестно вздохнула. — Не могу я тебе объяснить. Ну, ладно. Видишь ли… Тут девочка одна должна приехать… Людкина подруга, хакасочки… они вместе выросли. А тут ты… Конечно, Люда молчит, но я-то вижу — страдает… они вместе хотели жить.
Вера молча смотрела сверху вниз на сестру, у Тани ноги похолодели, но она таким же спокойным голосом продолжала врать:
— Мы можем вместе уйти… в другое общежитие… в мраморный поселок… Правда, ездить далеко, ты-то куда решила устраиваться?
Вера тихо спросила:
— А впятером нельзя?
— Можно. Да ругаются… — Таня уже готова была заплакать, обнять, исцеловать Веру, чтобы простила, всё в шутку обратить, но, Вера, кажется, ничего дурного не заподозрила, поверила. — Но хочешь — я поговорю с тетей Раей?
Вера погладила сестренку по голове, грустно улыбнулась. Серые ее глаза — светлее, чем у Тани, может быть, из-за подтушеванных ресниц — моргнули над Таней, и Таня встревоженно подумала: «А вдруг поняла меня?.. И никогда не простит?..» Она схватила сестру за руку, пробормотала:
— Вер, Вер… а меня гадать научили… Конечно, глупость, пережиток… но хочешь? — Не дожидаясь ответа, повела пальчиком по жесткой ладони Веры. — Тебя ждет счастье, моя золотая. Вот эта линия… Тебя ждет семьдесят лет счастья… и червонный король по тебе сохнет…
Вера оскалилась, как парень. Общежитие еще спало, только слышно было, как за стеной у кого-то глухо грянут гимн. Говорит Москва. Шесть часов утра.
— Сохнет… — продолжала Таня. — Но есть и другой… черный король… ищет тебя… но подойти не может…
— Почему? — смеясь, спросила Вера. — Ерунда это. А вот Васильев у вас — мужчина. Искренний. О чем ни спросишь — искренний. И знаешь, он очень несчастный!
Кивая, Таня прижала к щеке ее руку с длинными красными ногтями…
К счастью, днем старшая сестра не стала расспрашивать таниных подруг, можно ли поставить пятую койку в комнату, сама перебралась в общежитие мраморного поселка. Иногда все-таки появлялась на стройке. Когда ей встретился бригадир Хрустов на костылях, она обругала его последними словами. Хорошо еще, Таня рядом оказалась — еле сестру увела. Но зато сама через полчаса один на один встретилась с Левушкой.
Он брел, шатаясь, с перевязанной левой рукой. А как упал возле ее ног, и костыли со стуком разлетелись, в стороны, сердце у Тани повернулось. Таня, забывшись, обняла его, завсхлипывала, дурочка. А он издевался, разглагольствовал о физике, лампочках и производительности труда.
Может, правда, за Бойцова замуж выйти — и уехать на Ангару? Он хороший, честный, очень добрый. Очень похож на будущего дедушку. Как раз перед тем, как увидеть Хрустова на костылях, Таня встретила его на автобусной остановке в котловане. То ли они парни друг за дружкой ходят, следят, то ли у судьбы такие совпадения.
— Тань, — хмуро позвал из вечерних сумерек Бойцов.
— Че, фокусник? — тут же узнала его Таня. Автобуса не было.
— Избегаешь?
Мимо шли парни из бригады — Серега и Леха-пропеллер. Наверое, поэтому Таня, подражая сестре, нарочно громко ответила:
— Как же избегаю?! Петушок мой краснокрылый? Вот же я! Можешь поцеловать, — и показала пальцем на щеку. — вот сюда! Или сюда. — Нажала пальчиком в другую щеку. И чего играла с огнем, балда библиотечная? — Ну?
Бойцов стоял, не шевелясь.
Парни прошли, Таня мягко сказала:
— Ну, прочти стишок.
— Нет, — ответил Алексей.
— Почему?!
— Не по правде все это, — хмуро ответил Бойцов. — Я же вижу.
Таня разозлилась.
— А чё ты еще видишь? Ты чё, рентгеном работаешь? Чё пристал? Привез дуру-девку — и проходу не даешь?! Никого я не люблю! Отстань! — снова мимо шли парни из бригады Хрустова — Борис и еще один — в красной куртке, он махнул рукой Алексею, тот не ответил, трагически вскинул одну бровь выше другой и так стоял. — Ну, хочешь — целуй! — Она снова ткнула пальцем в стынущую от мороза щеку. — Боишься?!
Бойцов потупился.
— Тань… ну чё ты?.. — И вдруг словно гвоздик к магниту, потянулся к ней.
— Дурак, что ли?! — Таня отвернулась, прикусив губу. Разогнала ладошкой запах табака перед собой. — Шуток не понимает! Господи, за что же мне так не везет?.. — Ей стало горько и не до игры в кошки-мышки с Алешей. Она закрыла варежкой нос. Плакать сильно было нельзя — ресницы на морозе отломятся. И все равно она плакала. В груди было темно.
— Танечка… Ты плачешь? Танюша?.. — Бойцов ходил вокруг нее, вздыхая и растерянно хлопая руками по бокам, не зная, что придумать. — Тань… а ты в детстве прыгала со скакалкой?
— Чё?
— В детстве со скакалкой прыгала?
— Ну, прыгала…
— Я почему спрашиваю. Однажды наши девчонки прыгали… это еще в детстве было… я подошел сзади, нос вытянул, стою. Это они ловко! И меня вдруг ка-ак зацепят по носу бечевкой — снизу вверх! Вот и стал на всю жизнь курносый, посмотри.
Таня, кривясь от стыда и слез, пытаясь улыбнуться, смотрела на Алексея. «Чего тебе от меня надо? Любишь, что ли?»
— Никакой не курносый… глупый ты, Леша! Ничего не понимаешь…
— Конечно, — обиделся мгновенно Бойцов. Черная мохнатая бровь еще выше вскинулась. — Куда мне понять, с моим неполным образованием. Гегеля не читал. Зато мои стихи в «Комсомолке» напечатали. А одно не напечатали, а оно лучшее.
— Какое?
— Я душу устал выставлять напоказ.
Отдав предпочтенье иронии, смеху,
Опять задыхаюсь, как водолаз,
Которому шланг пережали сверху.
А кто надо мною? Кто наверху?..
Ну и так далее. Видно, не актуально.
Они помолчали. Таня шмыгала носом, ковыряла сапогом снег.
— Таня… — тихо шепнул Алексей. — Он тебя обманул. Перед всеми, можно сказать, высмеял. Поехали на Ангару, а? — Таня не отвечала. — Я тебе товарищем буду. В обиду не дам. А если влюбишься в кого… ну, йелки, сватом буду!
Таня печально вздохнула.
— Что ты, Лешенька… куда-а? — Она посмотрела на него ласково. — И так уж забралась. Это, наверное, у чёрта на куличках?
— Да рядом! На козе можно доскакать! Столько же от твоего дома, тыща километров… только на восток!
Таня медленно покачала головой. Она сама не знала, почему не хочет уехать. Разницы нет, где жить без любви, без радости. Правда, здесь мучает двусмысленное ее положение: все на ГЭС знают, как она появилась с чемоданами, искала знаменитого строителя Хрустова… «Из гордости не уеду! Выстою! Только Верка бы душу не бередила… Ах, зачем она-то приехала?!»
Шли дни, бригада Хрустова лепила щит на тридцать седьмой секции, Хрустов и Таня демонстративно были друг с другом на «вы». А в поселке при встрече лоб в лоб даже и не здоровались. Таня где-то вычитала стихи и повторяла их ночью про себя, ожесточенно вызывая перед глазами образ Левушки:
Станешь каяться, станешь плакаться —
золотая слеза не скатится!
Волна с песка — с меня тоска.
Лицом бела — и любовь как не была!
Этим словам моим ключ и замок, ключ в воду —
где ни дна, ни броду!..
Однажды после работы ей сказали, что в общежитии снова видели ее сестру, и Таня прямиком пробежала в кино. Она истосковалась по Веруне, но боялась встречи с ней, боялась — будет ругать, учить, жаркий стыд окатывал. «Почему я ее избегаю? А если маме напишет? Я хочу, как лучше, работаю, мужскую работу делаю. Молчу, терплю…»
Таня смотрела на экран, на экране тоже что-то строили, но там герои бегали с веселыми песнями по железным лесам, плясали на бульдозерах, и все время смеялись, белозубые, вымазанные чем-то черным, словно дегтем умылись. И шли в ЗАГС. «Не совестно тебе? Только об одном и думаешь! Вон революционерки — замуж не выходили. Отдавали всю силу души революции. И ты отдавай — ГЭС. Но… нельзя одной-одинокой все время ходить среди тысяч парней. Жутковато. Любой обидит. А почему непременно обидит? Хороших людей девяносто девять процентов. И зачем непременно замуж выходить? Я же Левушку люблю. Пусть буду страдать, останусь одна. Увяну, как ромашка. Пусть другие прибегают смотреть, недоумевают — а я увяну! Мне сейчас двадцать лет. Сколько же мне увядать? Лет пять? А там уже старуха. Как это у Пушкина:
