Он дружески кивнул им и проследил взглядом, как они удаляются, похожие на больших, хорошо воспитанных бабочек, которые умеют не ударяться о стекла.
Однако, коль скоро он не пошел на этот вечер, то как еще можно провести время, прежде чем подняться наверх? Правда, здесь находился ресторан, настолько изысканный, что его, вероятно, посещали только эмиры, магнаты, приехавшие продавать свои заводы или обговаривать крупные сделки, но только он вряд ли мог позволить себе пойти туда сейчас, будучи приглашенным на прием, проходивший в соседних залах.
Он заметил табличку, указывающую путь в казино, и сказал себе, что в любом случае какую-то часть времени можно провести там. В принципе у входа нужно было сказать что-то вроде пароля, но тот, кто стоял там, поклонился ему и провел через всю прихожую, украшенную огромными, прямо меровинговскими торшерами, до тяжелого занавеса из красного бархата, и, раздвинув его, пропустил Арама в игорные залы.
Он не помнил этого места, очевидно относившегося к числу тех остатков прошлого, которые новая дирекция решила сохранить. Декоративные излишества были настолько типичны, что Арам мог вполне вообразить себя находящимся в Мюнхене, в Баден-Бадене или в Спа во времена Тобиаса. Изменились игроки вокруг столов, понтирующие исключительно в долларах и другой твердой валюте. Это было заметно сразу. И, возможно, ни в каком другом уголке «Каир-Ласнера» фантастические потрясения, происходящие вокруг нефтяных скважин, не были столь заметными, как в этом месте.
Очень скоро, однако, интерес к этим игрокам с набитыми деньгами карманами у Арама пропал. И, как это часто с ним случалось, его внимание сконцентрировалось на одной девушке, сидящей рядом с рулеткой и, по-видимому, настолько неопытной, что казалось — она вышла из номера и пришла сюда без ведома родных; интересно, как ей дали зеленый свет при входе. Арам начал за ней наблюдать. Она играла сумбурно, без какого-либо понятия. Но чем необдуманнее были ее ставки, тем больше жетонов и фишек пододвигал к ней гребок крупье. При встрече со Стоуном Арам непременно рассказал бы ему об этом чуде, нуждающемся в том, чтобы его запечатлеть в эссе о везении. Он вспомнил историю юной Каролины Отеро, выигравшей двадцать один раз на одной и той же цифре не вследствие расчета, а просто потому, что тринадцатилетняя девочка, войдя впервые в игорный зал, не знала, что ставку надо снимать. В эту историю он, естественно, никогда не верил. Однако малышка, которую он видел сейчас перед собой, тоже явно не принадлежала к числу искушенных игроков. Не отдавая в этом отчета, она приковала к себе внимание всего стола. Внезапно Арам почувствовал нечто вроде тоски, представив себе, что с минуты на минуту гребок отнимет у нее добычу, и ему захотелось уйти до того, как это произойдет. И он покинул игорный зал.
Неприятно было только, что в этот вечер население отеля, казалось, увеличилось в четыре раза. Этого следовало ожидать. После утренних треволнений клиенты, надежно защищенные стенами отеля, наслаждались разрядкой.
Он мог бы пойти и закрыться в своей комнате, но было еще слишком рано. У него складывалось впечатление, что он провел весь день, вращаясь вокруг собственной оси. Надо, конечно, пройтись. Только куда идти?.. Он внезапно почувствовал сильную усталость. Ничего похожего на то, что он испытал в Нью-Йорке, просто страшное желание найти в отеле какой-нибудь угол, где его оставили бы в покое, угол, где можно тихо посидеть, где вокруг него не будет всех этих кретинов, куда никто не придет, чтобы приставать к нему с вопросами о прошлом либо о будущем.
И Арам направился к арабскому салону. К тому большому восьмигранному залу с куполом, изрезанным геометрическими фигурами сходящихся балок, где висела огромная, как в мечети, люстра. Когда туристы появлялись в этом секторе и издалека сквозь стрельчатые аркады замечали все его огоньки, слабо мерцающие сквозь цветные стекла, они не решались продвигаться дальше, полагая, что эта комната отведена для общения с духами, для медитаций, для молитв и что вход неверным туда, должно быть, запрещен.
В действительности же этот салон составлял часть целого комплекса помещений, в которых когда-то пытались объединить фаянсовую облицовку, обшивку из ценных пород инкрустированного дерева, восточную мебель, деревянные решетки, лампы, большие хрустальные люстры, которые не стыдно было бы повесить и в каком-нибудь венецианском дворце. По периметру этих комнат почти не прерываясь стояли диваны, а над ними на стенах красовались шелковые панно с арабскими письменами, звездоподобными геометрическими рисунками, изображениями стрельчатых сводов.
Арам проник в одну из этих комнат, расположенную несколько в стороне от других, самую маленькую из всех, но до такой степени разукрашенную, что она вызывала ассоциации со свежей перламутровой раковиной, только что вытащенной из спокойного водоема. Особенно богатым выглядел освещенный невидимыми лампами потолок. В центре располагался кованый металлический поднос на бронзовой треноге, и его тоже окружал сплошной диван, создававший впечатление уюта и комфорта.
Это было как раз то место, где Арам хотел бы отдохнуть. Поэтому он прилег на подушки и принялся изучать сложные структуры конусовидного потолка, напоминающего перевернутый головой убор дожа. Какое-то время он провел за этим занятием.
И вдруг, опустив взгляд вниз, он увидел ее перед собой — не на расстоянии, как в тот день, в виде образа, казалось способного рассеяться от малейшего направленного в ее сторону жеста, а приблизительно в метре от себя, по другую сторону подноса.
На ней было платье из черной кисеи, из-под которого сквозь выемку корсажа и разрезы юбки выглядывало еще одно, с парчовыми переливами, отчего при малейшем ее движении возникали какие-то немного нереальные отблески, похожие на таинственные сполохи в ночи. Но больше всего его поразили крошечные сандалии, расшитые серебром.
Она на него не смотрела; на этот раз в руках у нее ничего не было и она не вращалась вокруг своей оси. На несколько мгновений они застыли в своих позах; он полулежа на диване, а она стоя и вглядываясь в какую-то конкретную, остающуюся пока что неведомой ему точку. Он вдруг осознал, что она делает жест и что рукой — своей свободной рукой — она показывает на какую-то вещь, похоже находящуюся перед ним, вероятно на одинаковом расстоянии между ними обоими.
Прошло какое-то время, прежде чем он начал реагировать, настолько необычен был этот словно перенесенный сюда с какой-нибудь персидской миниатюры, с какой-нибудь восточной олеографии образ. Какое-то время. То время, которого ему хватило, чтобы осознать, что его совсем не смущает это присутствие, это вторжение и что это несколько непривычное видение вполне согласуется с тем, для чего он выбрал бы, пожалуй, следующие слова: тайна места. К этой тайне присутствие девочки добавляло нечто неожиданное, но, очевидно, необходимое.
Что касается руки, то это была изящная рука, тонко вычерченная и при этом совсем не такая крошечная, как можно было бы предположить, судя по росту ребенка. Пальцы слегка изогнуты, как у маленьких танцовщиц на паперти храмов, иератические и нематериальные.
А жестом этим рука доказывала ему на поднос, который служит столом тем, кто пьет здесь чай с мятой или жасмином, — там лежала шахматная доска обычного размера со всеми положенными и уже расставленными фигурами. С фигурами, готовыми к бою. Она ему показывала на эту доску, не просто обращая на нее его внимание, а как показывают на что-то, от чего нельзя уклониться, как на неизбежный риск, с которым следует согласиться. Обнаруживая свои намерения с еще большей очевидностью, она решительно села напротив него и сделала вполне определенный жест, показав сначала на Арама, затем на себя; потом, возвращаясь к фигурам, стоящим на доске, она пробежалась кончиками пальцев по обоим боевым порядкам, чтобы показать свое желание начать партию.
Конечно, не влезало ни в какие рамки и было абсолютно невообразимым, чтобы Арам, вот уже почти двадцать лет не прикасавшийся к этой игре, выбравший значительно более обширное пространство — тоже замкнутое и ограниченное с помощью постоянных постов — и партию, разыгрываемую между различными географическими пунктами, где на этот раз ему уже не грозил проигрыш, принял подобный вызов. Он всегда отказывался вернуться к этому занятию, даже с теми людьми, которых любил и которых своим согласием просто осчастливил бы; даже с бывшими противниками, бывшими шахматистами международного класса, тоже в той или иной мере отошедшими от игры и желавшими вновь просто так сыграть с ним в партию, как бы для того, чтобы воскресить добрые старые времена. Точно так же он отказывался доставить это удовольствие и людям, набитым деньгами, представителям искусства, которыми он восхищался, писателям, ученым, даже государственным деятелям, что в странах, недавно добившихся независимости, было не лишено риска и могло вызвать дипломатический инцидент либо предписание покинуть страну. Он отказывался реагировать на все аргументы, направленные на то, чтобы вернуть его в лоно игры, на все давления и даже на очень трогательные просьбы, как, например, просьба старика, который в течение шестидесяти лет был чистильщиком обуви в стамбульском «Ласнере», стоящем в верхней части Дольмабахдже. Его мало волновало, что психиатры примутся анализировать его отказ, его бегство. Он начертил себе иные маршруты, придумал иные комбинации, не связанные с тем магическим механизмом, с которым оказывается сопряженной судьба игрока. Он не хотел больше оставаться объектом постоянных испытаний, наскоков, постоянно предъявлять доказательства, принимаемые лишь на определенный срок.
