Вдруг оказалось, что в мире щебечут птицы. Был солнечный майский полдень.
— Античный мужик, выходи!
— А что такое? — отозвался из машины сонный голос Попова, приблизительно похожего на Сократа.
Сидя на молодой траве, мы почувствовали, пожирая выложенные на скатерть из плетеной корзинки бутерброды, приготовленные с любовью аксеновской Майей, что солнце светит сильнее, чем в Москве, и — отпустило. Уже через триста километров вниз, на юг, по Киевскому шоссе (решили ехать через Калугу) мы сделали первый привал на обочине. Пока отец собирал вещи в Вене, мы втроем (Аксенов, Попов и я) отправились в Крым на зеленой аксеновской «Волге». У Аксенова есть прозрение: Крым — это остров. Попов, назначенный нами поваром, проспал всю дорогу на заднем сиденье, освобождаясь от «метропольского» стресса.
Мы с Аксеновым вели машину попеременно. Аксенов крестился на каждую церковь — он был неофитом. У него было чувство, что КГБ хочет его физически уничтожить. Майя, чтобы его спасти, предлагала уехать из страны. Об этом шла между ними речь в Переделкине, на его новой литфондовской даче, когда мы все напились: они легли спать, а мы с Поповым выпили еще две бутылки розового вина без разрешения хозяев (недавно, будучи у Аксенова в Биаррице, я наконец отдал ему свой старый долг). В Харькове мы чинили его машину ночью в таксопарке. Под утро, когда было еще темно, Аксенов сказал, сидя за рулем, что он дал согласие напечатать свой роман «Ожог» в США. Это было для меня ударом.
— Но ведь КГБ предупредил тебя, что, если ты напечатаешь «Ожог» за границей, тебе придется уехать.
— Был такой разговор, — согласился Аксенов.
— Значит, ты уезжаешь?
— Почему уезжаю?
— Ты нарушил свое соглашение с ГБ.
— После «Метрополя» все изменилось.
— Но мы же сказали, что не делаем «Метрополь» с тем, чтобы отвалить.
Мы об этом сказали всему свету. В этом была сила нашей позиции. Мы долго ехали молча. Слева от нас разыгрался бурный восход украинского солнца, мы приближались к Запорожью, и я, борясь с утренним сном, подумал: «Ладно, может быть, пронесет!»
В Крыму, в коктебельском Доме творчества, мы встретили Искандера.
— Море холодное, — пожаловался Искандер. Я не скажу, чтобы он нам сильно обрадовался.
Когда уже выпили по паре рюмок кальвадоса, он спохватился:
— А я анонимку получил.
Он показал нам анонимное письмо: «Радуйся, сволочь! Двух ваших сукиных сынов исключили наконец из Союза писателей».
— Кого это исключили? — удивился Попов.
— Ерунда это все! — сказал я.
Мы выпили еще кальвадоса, и настроение снова стало крымским.
<>
Постановление секретариата Союза писателей РСФСР:
«Учитывая, что произведения литераторов Е. Попова и В. Ерофеева получили единодушно отрицательную оценку на активе Московской писательской организации, секретариат правления СП РСФСР отзывает свое решение о приеме Е. Попова и В. Ерофеева в члены Союза писателей СССР».
<>
На Белорусском вокзале вернувшихся из Вены родителей не встретил ни один официальный представитель МИДа. Я «обрадовал» отца известием, что меня только что исключили из Союза писателей, о чем я узнал из газеты. Отец хмуро кивнул.
— Может, мне устроить пресс-конференцию для иностранных журналистов? — спросил он меня, когда мы вошли в родительскую квартиру.
По тем временам это был акт самоубийственного диссидентства, путь в психушку — я постарался его отговорить. Исключение из Союза было литературной смертью. Я оценил бандитский прием властей — ударить по молодым, чтобы запугать и разобщить всех. Но товарищи по «Метрополю», члены Союза, написали письмо протеста: если нас не восстановят они выйдут из СП — В. Аксенов, А. Битов, Ф. Искандер, И. Лиснянская, С. Липкин. Такое же по смыслу письмо, состоящее из нескольких кривых строчек, написанных от руки, послала и Белла Ахмадулина. Об этом не замедлил сообщить «Голос Америки». Мы вошли в новый виток противостояния.
12 августа 1979 года «Нью-Йорк Таймс» на первой странице опубликовала телеграмму американских писателей, отправленную в Союз писателей СССР. К. Воннегут, У. Стайрон, Дж. Апдайк (по приглашению Аксенова участвовавший в «Метрополе» в качестве автора отрывка из романа «Переворот»), А. Миллер, Э. Олби выступили в нашу защиту. Они требовали восстановить нас в Союзе. Было ясно, что в противном случае они откажутся печататься в СССР. В Союзе писателей сильно струсили. Начались мутные многомесячные переговоры о нашем восстановлении.
Во всяком случае, после американской телеграммы мною с Поповым занялся крупный шеф писательского Союза, Юрий Верченко, который «поработал» не с одним диссидентом. Вальяжный, толстый, одиозный, Верченко был похож на авторитетного чикагского гангстера. Верхние слои Союза, как мне показалось, представляли собой лабиринт всеобщего подобострастия и холуйства. С нами начальство, как правило, держалось подчеркнуто вежливо — мы были врагами, но с подчиненными, включая Кузнецова, обращалось крайне пренебрежительно. Те не обижались — почитали за ласку. Однажды в кабинет Верченко, в том особняке на Поварской, где, по легенде, был первый бал Наташи Ростовой, зашел Георгий Марков, безликий начальник всех советских писателей, — поглядеть на нас. Верченко подтянулся и принялся кричать.
ВЕРЧЕНКО. Вот я и говорю, что ваш «Метрополь» — это куча говна!
Марков походил, понюхал воздух и ушел, не сказав ни «здрасте», ни «до свидания».
— Вот погодите, — усмехнулся Верченко, возвращаясь к переговорам, — примем вас обратно, первыми людьми станете — знаете все начальство.
Он требовал от нас прекратить все контакты с Западом.
— А что это у вас за сумка?
Верченко очень боялся сумки, с которой ходил Попов, полагая, что в ней спрятан магнитофон.
<>
Мои друзья по «Метрополю» не заметили подвига отца. Ахмадулина, правда, обратила внимание, Высоцкий интересовался (в коридоре Театра на Таганке) — остальные нет. Никогда не спросили, как он и что он.
Но спасибо Сергею Петровичу Капице. В этом смысле он оказался достойным сыном Петра Леонидовича, с которым я однажды говорил за обеденным столом о Шестове. Сергей Петрович после «Метрополя» постоянно приглашал родителей к себе на дачу на Николину гору. Об этом мама написала в 1990-е годы в своей книге воспоминаний «Нескучный сад». Мама откровенно рассказала о кухне МИДа, но почти ни разу не вспомнила о муже — инженере ее жизни. Так вот и мама не заметила его подвига. В чем он так провинился?
Незабвенный октябрь осыпался в Красной Пахре. Я приехал к Юрию Трифонову на дачу. Несмотря на разницу возрастов и вкусов, мы с ним дружили. Он был тогда в большой моде. На журнальном столике лежали тома иностранных переводов его романов. Я не понимал, как он может не любить Платонова, но мне было близко, что он, увлекаясь футболом, не мог болеть за советскую сборную. Был прозрачный осенний день. Мы собрались пить чай, но приехал Аксенов. В основном обращаясь к Трифонову, он сказал, что встретился вчера с Кузнецовым. Вот это новость! Возможность примирения? Кузнецов согласился на то, чтобы отпустить всю его семью за границу. Дело выглядело так, как будто это аксеновская победа. Они стояли на террасе — большие, взрослые писатели, а я был молодым и наивным идеалистом.
— Это победа Кузнецова, — сказал я. — Он везде кричал, что ты свалишь.
— Но если вас восстановят, я не поеду.
— Как же нас восстановят, — не выдержал я, — если ты…
Эта тема стала основной темой осени. Майя учила нас с Поповым мужеству. Я плохо прислушивался к этим словам. Одновременно продолжались переговоры с Союзом писателей. В игру вступил Сергей Михалков. В структуре Союза он руководил писателями России. На этом республиканском уровне принимали в Союз или исключали из него. Внешне Михалков вел себя вполне либерально. В тиши огромного кабинета на Комсомольском проспекте автор советского гимна сказал, что от нас требуется «минимум политической лояльности».
Мы написали краткое заявление о восстановлении в Союзе.
<>
Наступил декабрь. Нас с Поповым вызвали на секретариат Российского Союза писателей. Мы решили не идти: раз выгнали заочно, пусть заочно и восстанавливают. Но накануне Верченко заверил, что все, с кем надо, согласовано и нам нужно явиться для проформы, а то товарищи из провинции неправильно поймут. В тот же день мы встретились с Аксеновым. Это важно, потому как до сих пор бытует мнение, будто он сделал «Метрополь» только ради того, чтобы уехать на Запад. Василий снова сказал:
— Если вас восстановят, будем жить нормально.
Тогда я вдруг вспомнил, как он рассказывал мне, какой ужас однажды охватил его на Елисейских Полях при мысли, что ему могут не позволить вернуться в Россию. Мы все — дети сгущенки. Аксенов даже собрался пойти через день на какое-то собрание ревизионной комиссии, членом которой он был.
