Ознакомительная версия.
Ей повезло, и к вечеру бабушка Лежнева вернулась наконец домой, увенчанная серым костюмом в крупный, но неброский рубчик. Катерина Константиновна, укрытая зимним шерстяным платком, лежала на диване в сыновней комнате и, кажется, спала. Удивленная бабушка Лежнева тихонечко разложила покупку на стуле, стоящем поодаль, и хотела было выйти на цыпочках, как вдруг не поднявшая головы от диванного валика Катерина Константиновна остановила ее словами:
— Мама, подожди!
Бабушка Лежнева остановилась.
— Я сегодня, — продолжала Катерина Константиновна, — мою посуду в раковине. Вдруг чувствую, что он пришел и стоит за спиной. Вот-вот за локти меня возьмет. А повернусь — так и лицом к лицу столкнемся.
Она замолчала. Бабушка Лежнева быстро перекрестилась.
— Может, мне к доктору надо? — криво усмехнулась Катерина Константиновна.
— Не надо, — строго ответила ей бабушка Лежнева, — мы про эти дела, Катя, ничего не знаем. Что я тебе говорить буду? Раз почувствовала, значит, так и было. А какая нам с тобой разница, показалось ли тебе, что он пришел, или в самом деле душа его к тебе оттуда стремится, знаки тебе подает? И так и так правильно.
— Мама, — забормотала Катерина Константиновна, сбросив с плеч душный и не по погоде натянутый было на плечи шерстяной платок, — вот я все себе говорила: в грехе живу, права не имею… Его мучила, себя терзала, а сейчас — как его не стало — думаю: да вернись он ко мне сейчас хоть на минутку, в ноги бы ему упала! Вот в чем ужас мой! Мама! В разлуке!
Бабушка Лежнева осторожно придвинулась к ней на диване, обхватила ее всю добрыми и слабыми из-за возраста руками, прижала к груди и заплакала. В таком виде застал свою семью молодой и широкоплечий Геннадий Орлов, вернувшись к вечеру домой после только что сданного им последнего экзамена. То, что мать и бабушка Лежнева, обнявшись, плачут на его диване, могло бы сразу вывести его из себя, случись это, скажем, месяц или два месяца тому назад. Потому что месяц или два месяца тому назад он сам был другим человеком. Он знал, к чему стремится, и готов был всем на свете пожертвовать, лишь бы добиться задуманного. Мать и бабушка Лежнева, жившие слишком близко от него по каким-то совсем другим, «плаксивым», как он говорил, и «дурацким» законам, ужасно раздражали его тем, что ничего в жизни не добились и не понимали того, что казалось ему важным. Потом вдруг случилась эта ночь, когда он услышал разговор матери с заболевшим священником и догадался, что все эти годы у нее была своя, непонятная ему, но, судя по всему, очень печальная и странная история. Это немного изменило его отношение к матери, и молодой Орлов невольно задумался. Потом мать похоронила своего любовника, вернулась домой и вдруг так просто и доверчиво попросила у него, своего сына, к которому она всегда относилась немножко свысока и как к маленькому, — она вдруг попросила у него душевной помощи и поделилась с ним. Молодой Орлов, насколько мог, оказал ей эту помощь и одновременно почувствовал, как материнский мир придвинулся к его миру и стал немножко теснить этот его мир, в котором он хотел добиться того, чего ни мать, ни бабушка Лежнева не понимали и не считали важным. Орлову вдруг стало самому приходить в голову, что если посвятить десять, скажем, лет, как он предполагал раньше, тому, чтобы стать студентом Московского института международных отношений, закончить его, вступить в партию и потом работать за границей, женившись при этом на неумной Томке с бараньими глазами, то эти десять лет могут оказаться и не такими уж легкими. Вообще многое вдруг начало приходить ему в голову и мучить его. Слишком скользкими были те люди, с которыми ему приходилось теперь сталкиваться в связи с затеянной им комсомольской активностью, и слишком уж сильно отличалось все, что они произносили и делали, от той родной тишины и испуганной какой-то искренности, которые охватывали молодого Орлова, едва только он переступал порог своего дома.
Вот и теперь, когда он увидел, что мать снова плачет, а бабушка Лежнева прижимает ее к себе и рядом на стуле разложен костюм в крупный, но неброский рубчик, предназначенный, разумеется, для него, Геннадия, перехватило горло, и молодой Орлов растерялся.
— Сдал? — спросила Катерина Константиновна, оборотив к сыну заплаканное и горестное свое лицо.
Молодой Орлов молча кивнул.
— Примерь, — тихо сказала бабушка Лежнева. — Сказали, если не подойдет, размер можно будет другой взять. Только завезли.
И опять кивнул молодой Орлов.
— Подойди ко мне, — попросила мать. — Что ты бледный такой? Не выспался?
Месяц или два назад Орлов бы огрызнулся на эти ахи и вздохи, хлопнул бы дверью и крикнул, чтобы они оставили при себе свои телячьи нежности, но сейчас он только молча пожал плечами и дотронулся ладонью до материнского затылка. И мать его, словно только этого она и ждала, изо всех сил притянула его к себе и, уткнувшись горячим, мокрым лицом в жесткий ремень с желтого цвета пряжкой, который опоясывал ее сына, застыла так, уже не плача, не шевелясь и даже не всхлипывая.
В субботу в школе был устроен праздник для обоих восьмых классов, которые только что сдали экзамены. Нина Львовна, с одной стороны, радовалась, что злейшему врагу ее Галине Аркадьевне, судя по всему, уже не пировать и не веселиться, но с другой — из-за этого Нине Львовне пришлось самой готовить праздничный концерт, самой договариваться с родителями, кто что купит к вечернему чаю и угощению, самой следить, чтобы никто из комсомольцев не протащил в школу ничего спиртного. От этих вдруг на нее свалившихся забот кругом пошла голова у Нины Львовны, совершеннейшим кругом. Особенно ее беспокоило то, что после праздничного вечера с танцами, концертом и скромным угощением (Нина Львовна ужасно настаивала, чтобы все было скромным!) — после этого предстояло проплыть с обоими восьмыми классами на речном трамвайчике по всей ночной Москве-реке, от Парка культуры имени Горького до Каменного моста и обратно. Людмила Евгеньевна, сначала было пообещавшая, что она тоже поплывет, неожиданно отказалась, и Нина Львовна поняла, что причиной отказа было то, что за день до праздника, в четверг, Людмила Евгеньевна, Маргарита Ефимовна и Роберт Яковлевич ходили в Институт имени Кащенко, где содержалась заболевшая Галина Аркадьевна. Вид ее произвел такое тяжелое впечатление на эмоциональную Людмилу Евгеньевну, что она стала бояться любого напоминания о Галине Аркадьевне и плавать с песнями под гитару по ночной красавице-реке расхотела.
А-ах, как это все чудесно, когда экзамены позади, и зима позади, и холод с тьмой тоже позади! А впереди красное лето и вольная воля на целых два с половиной месяца! Вот ведь, если подумать, что такое два с половиной месяца в человеческой жизни, ну? Чепуха, и больше ничего! А как, однако, их ждешь, как мечтаешь об этом коротеньком, сахарном, на сочный ломоть спелого арбуза похожем времени! И ведь никто из нас, заметьте, не думает в этот момент, что там еще впереди, кроме этих двух с половиной месяцев! Никто ведь не помнит, что сперва-то эти два с половиной, потом еще разное такое, приятное, а потом новая зима с тьмой и холодом, новое красное лето и еще зима! И опять ведь со тьмой и холодом! И опять, и опять! А загляни поглубже, подальше загляни — там ведь уже и твои седые волосы, плюс новая зима, плюс опять-таки холод! А потом, если еще глубже, если совсем глубоко — там ведь все то же самое плюс уход твой! И опять лето красное! Но уже не твое, а неведомого тебе восьмиклассника! Вот я и говорю: ах, как это все чудесно, не правда ли?
Утром в субботу большинство девочек разбежалось по парикмахерским. Грубоватые московские парикмахерши, в основном ударницы коммунистического труда, женщины уставшие и балованные, начесали молодых комсомолок, навертели им на затылках волосяных букетов, кисло пахнущим лаком обрызгали их неузнаваемо прекрасные головы. Вошли — золушками, вышли — принцессами. Потом со слезами и нервами (иначе не бывает!) началось верчение перед зеркалами, напудривание, надушивание. Ресницы красить купленной у цыганки черной тушью не пробовали? Это ведь тоже риск, да еще какой! Никто ведь не знает и никогда не узнает, какой отравы она подмешала в черную свою тушь, цыганка эта? Не зря предупреждают: никогда не покупайте ничего с рук! Никогда! Сколько, говорят, девушек уже от этой туши ослепло! Сколько на тот свет отправилось!
К шести начали собираться в школьном вестибюле. Мальчики держались обособленно, с девочками не смешивались. Молодой Орлов пришел почему-то последним. В новом сером костюме. Крупный такой рубчик, но неброский, ботинки блестят.
— Что, — в нос, княжеским басом засмеялся Куракин, — вас там еще и одевают?
— Где это — там? — сухо спросил Орлов и крепко, якобы приветственно, хлопнул князя по плечу.
Покрасневший князь мысль свою развивать не отважился, заблестел нетрезвыми добрыми глазами.
Ознакомительная версия.
