И ведь Леонтий не был глух, как Шевелев. Но, зачарованный ритмом собственным, он не слышал или не желал слышать тихой, но последовательной поступи фразы, слагающей роман. Видно, это вообще не жанр Свешникова.
Штейн был покорен обретенным стилем Свешникова. Он считал себя золотодобытчиком, нашедшим в груде пустой породы истинный самородок, гордился Леонтием и скромно жмурился в лучах его неширокой, особняковой славы. И бесился, что вся их жизнь – глубочайшая государственная тайна, что нельзя вот так вот выйти на площадь и заорать:
– А у нас гений! Это я, я, Арон Штейн, его открыл!
Ах, если бы этот гений хоть абзацем употребить в нашей скучной казачьей эпопее! Но это невозможно. Занудный Фелицианов чуть ли не ежеутренне тяжко вздыхал, разводил руками… И как дважды два доказывал Штейну несовместимость ярких вспышек свешниковской стилистики с терпеливым ходом грандиозного сочинения на тему, не Леонтием заданную. А тема диктует стиль – неспешный, склонный к пространным периодам и не терпящий ни малейшей кричащей нотки. Разумный человек, Арон Моисеевич склонялся перед жестокой логикой строгого фелициановского вкуса и приходил от этого в уныние и досаду, которую на Георгии Андреевиче не сорвешь.
Но и Георгий Андреевич однажды проснулся в холодном поту. Ему приснилась дверь, стоящая в своей раме посреди ветреного поля. Она противно скрипит несмазанными петлями. Желтая песчаная тропа ведет куда-то через ее порог дальше, а куда – не видно: холм, на котором стоит эта дверь, сливается с горизонтом. Вероятно, он ясно это осознает, в сон перенеслись картины выжженной деревни где-то на юге, последние дни он писал эту картину, и в ней как раз недоставало такой резкой, жестокой детали, и он радуется, что пришел во сне мистический образ войны. Но вот он, Фелицианов, стоит, смотрит на дверь в никуда и размышляет, в каких словах передать скрип несмазанных петель и ритм ветра, и мимо него молча проходит Свешников. Леонтий остановился перед дверью, оглянулся с укоризною и переступил порог.
Фелицианов вскочил, обжег ноги о холодный цементный пол, вгляделся во тьму. Леонтий как ни в чем не бывало лежит на своих нарах, мерно дышит его силуэт под одеялом. А у Георгия Андреевича поднялось сердцебиение, он долго не мог унять его и все дивился литературщине, явившейся ночным кошмаром. Образ двери в никуда показался ему вычурным.
Но утром трудно было глядеть в глаза Леонтию. На его вопросы за завтраком отвечал рассеянно и односложно. Это никого не удивляло: Леонтий в общении не сахар. Он почувствовал в себе гения, из него полезло неукротимое самомнение. Работу свою он подавал с брюзгливой физиономией, означавшей глубочайшее презрение к общему труду и к тому особенно обстоятельству, что блистательные его новеллы никак не вписываются в набранный ритм. Он полагал, что все должны подстраиваться под него. И как-то наглел в своем понимании дела.
А Фелицианов, оставшись один, никак не мог отвязаться от чувства вины перед Свешниковым, которое разбудило его среди ночи. Вины и тревоги.
Тут, конечно, и Арон хорош. Напрасно он так явно выказывал свое преклонение перед талантом Свешникова. Рано или поздно его стилистическая любовь кончится. Штейн принадлежит тому типу людей, которые страшатся чужого влияния. А кроме того, за текст романа перед Сталиным отвечает не кто иной, как он – комиссар ОГПУ 3-го ранга Арон Моисеевич Штейн. И голову будут снимать с него. С нас, впрочем, тоже.
В лагере нервный и тонкий Леонтий погибнет. Это ясно как день. А все может в один миг перевернуться, и его, бедолагу, отправят на Соловки, в Воркуту – да мало ли куда, Север большой. Надо успеть что-то предпринять заранее.
Долго ждать благоприятного момента не пришлось.
Штейн вызвал внезапно.
– Давят со сроками. Шестикрылов требует немедленно представить ему все, что у нас есть, в беловом варианте. Удивительно! Он сам писатель, должен же понимать, что такие романы в один год не делаются!
– Он больше начальник, чем писатель. В кресле главного редактора это быстро забывается. А чем хуже писатель, тем легче забывчивость.
– Не мы с вами выбирали себе редактора, не нам и судить. Но у меня такое ощущение, что мы вязнем, запутываемся, и план, еще полгода назад стройный, расползается по швам.
– Это естественно, Арон Моисеевич. Лев Толстой пять раз «Войну и мир» переписывал – все расползалось, он терял контроль над композицией, ему уже казалось, что задача не по зубам. Да так оно и вышло, если сделать первоначальный замысел догмой. Он ведь задумал роман «Декабристы», а до 1825 года даже и не доехал.
– Если мы с вами не доедем до гражданской войны… мне даже трудно предсказать, что с нами сделают.
– В этом смысле я спокоен – гражданская война близка к завершению. Как-то роман складывается с конца. Зато в основании еще уйма провалов. Это и понятно. Гражданскую видели все, а германскую только Поленцев и Тигран. А самое трудное – мирный быт казачества. Кроме Тиграна, все его представляют исключительно по книгам, по тем же «Терским побасенкам». А этого ох как мало! Я ждал хоть какой-то помощи от Оресина, но, похоже, на него трудно рассчитывать.
– Рассчитывать всегда надо на свои силы. Так что мы можем представить Шестикрылову?
– Боюсь, что толком ничего. Много проблем с начальными главами, а ему именно они и нужны. И вообще… Как говорится, дураку полработы не показывают.
– Но у нас есть великолепные отрывки, написанные Свешниковым.
– У меня, признаться, они вызывают наибольшую тревогу. Как бы тут чего не вышло. Они явно выбиваются из общего стиля.
– Зато как написано! Я был бы не против, если бы общий стиль подчинился свешниковскому слогу. Это было бы новое слово!
– Дыхания не хватит. То, что хорошо для краткой новеллы, даже для повести не годится.
– Допустим, вы правы. И что нам делать? На сегодняшний день Леонтий Васильевич написал если не больше, то качественней всех. А по вашей логике, всю его работу надо выбрасывать в корзину. Не пробросаться бы. Таланты на дороге не валяются. Вы своими доводами загнали меня в угол. И Свешникова тоже.
– А может… – Мысль заработала в бешеных оборотах, угроза сквозь комплимент прозвучала нешуточная. – А может, вы предложите новеллы Свешникова там, на воле? Сколько ведь всяких журналов и издательств…
– Сколько б ни было, к нам они отношения не имеют, нас нигде не знают и не имеют права знать. Мы предприятие закрытое. Для всех, кроме журнала «Заря над Пресней». А там ждут от нас только одного – «Хладный Терек». Роман в четырех частях. Срок сдачи рукописи – июль 1927 года. А на дворе – июнь. Семнадцатое число.
– Так отдайте «Заре». И пусть казачок их напечатает под своей фамилией. Не все ли ему равно? А потом критики будут восхищаться его ростом, стилевым многообразием. Я вам хоть сейчас рецензию выдам. Или Глеб Шевелев, тот лучше меня владеет современным критическим жаргоном.
Штейн призадумался.
В рассуждениях Фелицианова, несомненно, что-то есть. Может, рискнуть, попробовать?
* * *
Шестикрылов приехал на третий день после того, как фельдсвязью ему прислали пакет с рукописями Свешникова. Спиридон был в бешенстве. Так на него подействовали писания несчастного Леонтия. Писателю средней руки трудно перенести тексты, очевидно талантливые и столь же очевидно недосягаемые для него самого, непосильные его скромному дару. Классический строй русской прозы обманчив тем, что каждому кажется доступным. Главы, написанные Поленцевым или Чернышевским, не тревожили Спиридона: я так тоже могу, даже лучше – я пишу густо, по-народному, а у них все как-то жиденько. Даже превосходство какое-то ощущал Шестикрылов. Слышал бы Спиридон, как тот же Чернышевский по поводу манеры его письма высказался: «Такую прозу можно писать километрами левой ногой, не снимая носка». И тут же экспромтом наговорил четыре периода в духе густой шестикрыловской прозы. Новеллы же Свешникова были остры и блистательны. Они дразнили. Они оскорбляли простого писателя и точно указывали его истинное место. А такого Шестикрылов перенести не мог.
