Тот молчал.
— Он не понимает тебя, — сказал Лука.
— Если он не понимает, ты переведи.
Лука исполнил. Мальчик, насупившись, прошептал:
— Знаю, но не скажу. — Веснушки на его лбу сдвинулись вместе.
— Он не знает! — сказал Лука.
— Как же он не знает, когда еду им носил? Тогда переведи ему: если через час он не скажет, где они, я казню его вместе с вами. — Заметив, что при словах «вместе с вами» Лука шевельнулся, приор подтвердил: — Да — да, вместе с тобой и со стариком этим паршивым. Ты ведь лазутчик?
— Нет, — ответил Лука, — Я свободный человек, живу в горах…
— В горах? — кисло усмехнулся приор. — В горах-то они и сидят. Из — за этих гор мы потеряли два легиона. В каких горах?
— Здесь, в Моавитах. Все меня знают. Даже звери и птицы…
— Ты что, рехнутый?.. А это зачем тебе? — приор мотнул головой на бочку, где Манлий раскладывал краски, тушь, пергамент из мешка. — Наши стоянки отмечать? Солдат пересчитывать? Орудия срисовывать? Планы воровать? Римской власти вредить?
— Я… Пишу… Рисую… Калам, листы. Больше ничего нет. Никакого оружия…
— Это и есть твое оружие, — усмехнулся приор и с хрустом отломал ножку, а обгорелый хребет кинул в угол синагоги. — Попишешь ты у меня! И поплачешь! Кровавыми слезами!.. Ты ведь христ? Обыскивали его?
Манлий проворно пробежался по Луке, раскрыл халат-талиф, увидел крестик на шее, сорвал его и кинул на стол. Приор ножом поддел шнурок.
— Это что еще такое? На шеях кресты носить? Первый раз вижу! Вот и всё. Этих двоих распять, а мальчишку, если не заговорит, через час ко мне! — приказал он.
Манлий, нагнувшись к уху приора, сообщил:
— Начальник, ты же знаешь — у нас почти нет досок и гвоздей — всё ушло на починку башен. Может, их просто так, без возни: по башке — и в колодец?..
Приор мрачно и внимательно осмотрел застывший жир на железном блюде. Заглянул в бокал, куда Манлий тотчас подлил вина. Потер щеку. Пробормотал:
— В колодец… По башке… Да это же простое быдло, тягло! Их не резать, а работать заставлять надо. Мы с германцами бьемся не потому, что они своим идолищам молятся, а за неповиновение. Не все ли равно — крестятся эти христы, сморкаются или пляшут в своих пещерах: лишь бы покорно работали да подати платили… — Приор помолчал, разглядывая крестик. Покрутил шнурок на пальце: — Придумали кресты на шеях носить! Ну и что? Пусть хоть камни носят, лишь бы не бунтовали… По мне — так их вообще отпустить надо… Но тебе известен приказ легата — всех распинать, чтоб другим неповадно было. А приказ легата — это приказ императора, ни-ко-гда-не-о-ши-ба-ю-ще-го-ся! — по складам с желчью проскандировал он и допил вино.
Манлий тут же долил в бокал и озабоченно согласился:
— Да, не ко времени сейчас с легатом связываться… А ну, донесут ему, что мы лазутчиков отпустили?
— Да. И это тоже. На кресты дерево и гвозди найдешь, а привязать веревками, какая разница?.. Я завтра проверю! — погрозил приор пальцем, залпом опрокинул бокал и рыгнул.
— Исполню! — пообещал Манлий, хотел было идти, но вернулся к столу: — Рвы на ночь копать? Люди очень устали.
— Не надо. Всё равно дальше переть… И конца-края не видно… А с этими не тяни. Если к утру не умрут — заколешь перед уходом. Чего без толку мучить?
— Может, сразу заколоть? — предложил Манлий, которому было лень затевать всю эту волокиту с казнью и крестами.
Приор швырнул крестик на блюдо, в жир, где лежали остатки курицы. Вздохнул:
— Нет уж, пусть повисят. Сам же говорил, что стукачей полно. Это раньше Рим любили!.. Теперь мы только каратели. А на крови ничего не стоит. Этому их учитель учит! — пьяным кивком указал он на пленников и заключил: — И правильно учит! Ты с ними по-хорошему, и они с тобой по-хорошему. А если ты по-плохому, то и они огрызаются… Не лучше всё тихо-мирно делать, добром, как старый цезарь? Ты вспомни, как нас встречали раньше? Еда, бабы, вино, игры, танцы, пляски! А теперь? Трупы, гниль и падаль. Спятили они там, наверху, что ли? Стариков и детей вешать — это дело? Но приказ есть приказ. И его надо исполнять! Приказы не исполнять нельзя — за это суд! Вот был приказ из Массады никого живым не выпускать — нет, главного бунтовщика Элиазара выпустили, а он теперь опять шайки по всей Иудее собирает. А почему выпустили? Откупился, вот почему. А почему откупился? Потому что у карателей нет ни чести, ни совести, рты забиты сплетнями, а уши — слухами, вот почему.
Манлий, слушая излияния захмелевшего приора, пару раз нетерпеливо прошелся по разбитой синагоге и, наконец не выдержав, выглянул наружу:
— Эй, кто там! Силач! Анк! Берите этих и ведите к колодцу, я догоню, доски привезу.
Двое здоровяков ввалились внутрь. Анк, схватив за шиворот старика и мальчишку, поволок их наружу, Лука сам пошел следом, показывая покорность, чтобы не связали рук. Но долговязый Силач только подтолкнул его, сказав довольно миролюбиво:
— Иди шагай!
Их вели через село, превращенное в лагерь.
Солдаты рубили заборы на костры, чистили щиты, переобувались. Раскатывали палатки, стругали колья, вбивали их в землю, растягивали полотнища палаток. Некоторые слонялись без дела. Что-то подкручивали в камнеметнях. Кто-то переругивался из-за дежурства. Кто-то молча копался в мешках. Кашевары разводили огонь под треногами. Гремели миски. Кое — где уже сухо щелкали кости, игроки спорили, с грохотом швыряя шлемы и матеря богов. Перетаптывались лошади в телегах-кухнях.
— Куда ведешь ублюдков? — раздались голоса.
— Сами знаете, — отрезал Силач.
— Позови, когда готово будет!
— Как на казнь смотреть — так все тут, а как помогать — так никого нету!
«Неужели?..» — впервые подумалось Луке. Страха не было — только удивленная тоска протаранила душу, ошеломила и затопила мозг.
Их зашвырнули в хлев, дверь заложили доской.
Это было коровье стойло, забитое окаменевшим навозом. Старик присел в углу на корточки, нахохлился. Мальчишка, потирая окровавленную шею, лег ничком. Лука стал на колени возле него. Раны на шее были неглубокие, но с занозами.
— Выну сейчас…
Вытаскивая занозы своими сильными пальцами, Лука тихо и не оборачиваясь спросил у старика:
— Что дальше?
— Казнят! — коротко бросил тот, сплевывая. — Везде много распятых… Да и есть за что — весь народ против них. Шестерых я сам убил. Из засады, когда ночью выходили по нужде. Ножом! В шею!.. А поймали, когда к брату пробирался…
Он еще что-то говорил, но у Луки вдруг затуманилось в мозгу: «Меня распнут?.. Казнят?..» И он осел на навоз, уставясь в стену. Смутно доносились до него слова старика. Он тупо вглядывался в шершавые бревна, стынущими мыслями пытаясь о чем-то думать, а в голову лезла всякая всячина: шкодник на дереве, обгоревший хребет курицы, налобник приора…
«Пилат хоть спрашивал трижды, а этот?.. Раз христианин — значит, конец… Передумает?.. Ведь сказал же, что по его воле отпустить надо… Может, одумается?.. У них нет цены жизни, нет цены смерти… Что ж, ваше время и власть, но будет и мое…» — со злым раздражение думал он дальше, но вихри страха сносили мысли куда-то в темную дыру.
Вдруг он услышал разговор снаружи:
— Сколько около хлева торчать? Там мясо жарят, не достанется ничего! Ты же этих обжор знаешь — всё до косточки подъедят! — говорил Силач.
— Пока Манлий не придет, — отвечал Анк.
— Сам, небось, уж говядину лопает где-нибудь, а мы должны тут маяться! Может, покончим с ними?.. Побег — и всё?.. Лазутчики, пытались бежать.
— Да какие они лазутчики! Если так — то вся страна лазутчики!.. Всех надо тогда на кресты.
— Солдат! — очнулся Лука. — У меня золото есть. Отпусти нас!
— Давай!.. Просунь под дверь! — охотно отозвались снаружи.
Лука выковырял камнем из подошвы монеты и сунул их в щель под дверью.
— И всё?.. Нет, этого мало.
— Больше нету. Я потом отдам.
— Да, ищи тебя потом, а нам под арест! Нет, не пойдет. Мало.
— Мальчишку хоть отпусти! — сказал Лука.
— Нельзя. Мало.
Лука в растерянности поковырялся в карманах кацавейки, но, кроме крошек хлеба, ничего не нашел.
— Ничего нету, — пробормотал он.
— Молчи тогда! — еще строже приказали снаружи и грохнули мечом по двери.
Лука услышал в щель, как забулькало из фляги. Он опустился на навоз. Тугая задумчивость обволокла его. «Не может быть?.. За что?.. Я же не лазутчик… «Но христианин!» — ответило в нем, и он был на волосок от того, чтобы не подумать: «Нет, я сам по себе!» — но не подумал и кивнул бородатой головой: «Да, христианин!» Но это не помогло против чего-то, что сейчас выползало из него и выло без звука и смысла. Спина и лоб похолодели от пота.
Несвязные образы метались в душе. Шорох песков по ночам и первый холодок зари… Желтая верблюжья шерсть равнины, Кумран… Отчий дом, мать собирает что-то в подол… Малышня… Сосед, закадычный Ефрон, который всегда преданно смотрит на тебя, обсасывая косточки от фиников и не догадываясь предложить тебе, но ты не обижен — что с него возьмешь, с толстячка, он всё время что-то жует, даже мать его ругается…. Они шли на речку или к лекарю Аминодаву по прозвищу Брови, брали толстое стекло, садились на землю, направляли стекло на сухую траву и со жгучем ожиданием следили, как луч зажигает одну травинку, другую, третью…
