Сучков знал о Солдаткине и другое: совести у него нет, но есть злоба. Кивнув на газету, Сучков дипломатично спросил:
— Ходит наш луноход-то?
— Пишут — ходит, а может, уже перевернулся.
— Перевернулся если, то написали бы.
— Они напишут. Как же.
— Кто — «они»? — Сучков почувствовал, что эти слова Солдаткина зацепили его за живое.
— «Кто, кто»! Не знаешь — кто? — Солдаткин хрюкнул, но это уже был не смех, а нечто другое. — Вот уж хвалиться мы мастера, — продолжал он. — А они вот людей послали, породы понавезли.
— Наши не привезли, что ли? И людьми не рисковали, и дешевле… Не пойму: за кого ты радуешься?..
Солдаткин поворачивается к Сучкову и впервые за весь разговор долго вглядывается ему в лицо.
Потом они сидели, и каждый думал о своем. Уже давно спала жара, и под рубахи, вместе с ожившим ветерком, вползал холодок. Солдаткин зябко повел плечами.
— Счас государству трудно — полмира на горбу тянет. Одному дай то, другому — это.
— Во! Понимаешь, оказывается. Так подмогни. Мужик ты здоровый, а рабочих рук не хватает.
— Это что, с тобой асфальт класть? — Солдаткин затрясся от смеха. — Дым нюхать?
— Хоть и асфальт, — сказал Сучков с жаром. — Работают с нами пенсионеры, бывшие начальники, и ничего, получается. С образованием мужики, не чета тебе.
— Нет уж, сроду черенка в руках не держал и не возьму. А потом это… Я, значит, работай, а они раздавать. Вон китайцы. Они готовы зубами вцепиться… Говорится; не корми волка.
— Это кто же ненавидит нас? Трудовой народ, что ли? А я тебе скажу: ненавидят такие же, как и ты! Ты у нас живешь как у бога за пазухой и нас же ненавидишь! Чужой ты — даже не совсем скрытный! Приспособился и живешь.
Сучков даже отодвинулся от Солдаткина, настолько он ему был противен.
— Не боишься за эти слова ответить? — тихо спросил Солдаткин, и цвет лица у него стал свекольным.
— Вот, вот, — как-то обрадованно подхватил Сучков. — У таких-то, как ты, всю жизнь души гниют. Воняете, а выдаете себя за цветочки.
— Чего ты ко мне привязался? — занервничал Солдаткин. — Я тебя трогал?
— Нет, Кузя, не трогал. — Сучков задумчиво покачал головой. — Не трогал. — Стукнул кулаком по коленке, будто подвел итог. — Ни тогда, ни сейчас, потому что боялся. Да, боялся! — утвердился Сучков окончательно. — я ноль не один, а ты всю жизнь как волк в степи; пакостил да зубами клацал. Не съел — вот он я! — обрадовался он своему внезапному открытию.
— Все равно сдохнешь! — глухо, с дрожью в голосе пробасил Солдаткин.
— Умру, Кузя, умру-у, — поправил его Сучков. — Это опять же волки сдыхают. — И он рассмеялся — весело что-то опять ему стало.
Солдаткин согнулся, сцепил руки между коленями. На его шее тугим бугром выпирал жир. Сучков поднялся, чтоб уходить, и ему почему-то захотелось похлопать Солдаткина по жирной шее. И он опять засмеялся уже над своим нелепым желанием.
— Пойду я, Кузя, отдыхать. Притомился. — Сучков потянулся, разминаясь. — А ты сиди. Тебе и завтра тут сидеть. До-олго еще сидеть. Да. Вот жизнь — заключил он неопределенно и зашагал к подъезду.
— Гад! — сдавленно бросил Солдаткин ему вслед, но Сучков уже его не слышал.
Если ласточки не обидятся
Закатилось солнце. Электричка мчалась на закат.
— Папа, почему сопки маленькие?
— Это не сопки, а стога. Траву скосили и сложили в стога.
Сан Саныч задумчиво смотрит в окно и говорит:
— Неправильная Сибирь: сопок нету. — Он иной не представлял землю, как в окрестностях города, где он родился, где только сопки, лес и крутые скалы у моря.
— А куда дели сопки? Их экскаватором срыли?
— Да нет, их здесь не было. Дно морское тут было. Давно-давно.
Сан Саныч больше ни о чем не спрашивал. Он не ожидал, что Сибирь такая. Солнце уже закатилось.
Степь стала зеленовато-синяя, с пугающими сумерками в далекой дали и что-то напоминала Сан Санычу, а что — он никак не мог вспомнить. «Вот что! — радостно вспомнилось вдруг. — Море!» Как-то они ночевали с отцом на берегу моря, и оно вечером было таким же тихим, зеленовато-синим на горизонте.
В приоткрытое окно врывался прохладный ветерок, терпко-пахучий, слегка горьковатый, и хорошо было мчаться, будто не по твердой земле, а по воде. Где-то далеко-далеко бледно засветились огоньки и разом исчезли. Все это было похоже на сон или сказку. Только сказки он слушал в детском саду от воспитательницы, а здесь участвует в сказке сам. И куда еще умчит его электричка, что он увидит еще, и что с ним будет. Где-то в этой сказке живут дедушка с бабушкой, и у Сан Саныча появилось восторженное предчувствие чуда.
Впереди загорелось много огней. Электричка пробасила и пошла тише.
— Наша станция, — сказал отец, — мы почти дома.
И Сан Саныч удивился: эту далекую, непонятную местность отец называет домом. Он вспомнил свою квартиру на третьем этаже, игрушки в углу, мать, одну, и, наверное, плачущую по нем.
И вот уж катят Сумцовы на попутной машине. В кабине сумрачно; фары светят далеко вперед, и ни горки, ни оврага: дорога ровная да трава, а в боковое окно Сан Саныч видел крупные, как синие фонарики, звезды. Изредка машина врывалась в лесок, и тогда в приоткрытое окно влетал холодный ветер. Стволы деревьев будто выбелены известкой. Березы.
Машина осветила бревенчатый дом с кустами в палисаднике, громко засигналила. Сумцовы вышли из кабины. Машина ушла, и тотчас засветились в доме окна.
— Разбудили старичков, — говорил отец возбужденно. Сан Саныч держался за его руку и чувствовал, как он волнуется.
— Ай-яй-яй, тихо-то как! Жизнь ты моя!
Хлопнула дверь сенец и, хотя Сан Саныч никогда не видел бабушку, но сразу по голосу понял; она.
— Да они же это, отец, они. О господи! — Бабушка подхватила Сан Саныча на руки, несла в дом, целовала.
— Прилетел, голубчик мой, измаялся цыпленок.
— Отпусти, бабушка: я уже большой, — просил Сан Саныч.
— Ох ты ж, он большой, — счастливо смеялась она, усаживая Сан Саныча на лавку у стола.
— Где внук-то, — басил дед, усатый, с большой розовой лысиной. Он больно кольнул Сан Саныча под нос усами, как платяной щеткой. Сан Саныч поморщился и провел пальцем по лысине, отчего осталась белая полоска и тут же исчезла.
— Больно?
— А нет. Это бог мне за правду лица прибавил. Будешь жить по правде, и у тебя так же будет.
— А сердце-то чует, — говорила бабушка, собирая ужин. — Легла спать, а оно так и рвется: выйди за деревню, подсказывает, едут.
За ужином Сан Саныча стало клонить в сон, и бабушка повела его спать в чулан.
— Хорошо будет в чуланчике-то, покойненько. Окошечко махонькое, солнышко долго не разбудит.
Где-то над крышей заворчал гром, а потом зашуршал дождь.
— Спи, цыпленок, спи. И громушко, и дождичек — славно, хорошо.
— Я тебе, бабушка, две плитки «Рот-фронт» привез и драже, — говорил, засыпая. Сан Саныч.
— На что мне дрожжей: у меня свои есть дрожжи. Зря заботился. А «в рот фронт», это что?
— Шоколад, — одолевая сон, ответил слабо.
Тихо шуршал дождь, что-то шептала бабушка, и Сан Саныч сразу же заснул.
Проснулся он оттого, что в лицо ему кто-то брызнул воды. На бочке, над изголовьем, сидел кот и стряхивал с себя росу. Из окошечка пучком било солнце. Под потолком висели веники, а чуть ниже — мешок, через край набитый волосом, и Сан Саныч удивился: зачем его столько набрали в парикмахерской.
Он вышел на двор, и его осенило солнце. Оно светило сверху и снизу из рассыпанных по траве, лопухам и листьям росинок. На бельевом шнуре сидела ласточка и что-то щебетала, рассказывала сама себе, как болтливая девчонка. Бабушка вешала на колья кринки.
— Проснулся, цыпленок. Умывайся, — она показала на жестяной умывальник, прибитый к столбику, — да будешь оладушки есть.
Она принесла полотенце, но Сан Саныч еще не умывался.
— Ай, водичка холодная? Сейчас я тепленькой волью.
Сан Саныч потянул бабушку за рукав:
— Бабушка, а где туалет?
— На-ко, да вон, на огороде. А ты иди в сарай. На огороде роса — вымокнешь.
Сан Саныч опасливо заглянул в сумрачный сарай. Над головой пролетели две ласточки, обдав лицо ветерком. Он сделал еще шаг в сумрак, но тут кто-то зашипел страшно и больно долбанул в ногу. Сан Саныч кинулся бежать к бабушке, а за ним, вытянув шею, гнался гусак Сенька.
— Сенька, фулюган, подожди, осенью скручу голову! — пообещала бабушка и ударила Сеньку хворостиной по спине, как по подушке.
Сенька, победно гогоча, пошел к сараю, а навстречу ему вышла гусыня со стайкой желтых гусят.
— Иди, я покараулю. — Бабушка с хворостиной встала у дверей. Сенька косил злим глазом из оранжевого ободка и басовито ругался.
В сарае Сан Саныч пригляделся; Под крышей в углу — глиняный ласточкин домик. — Ласточка влетела, помахала крыльями на месте, вцепилась коготками в край домика и отдала птенцам большую муху. Потом она сидела, смотрела на Сан Саныча и нисколько его не боялась. Он перевернул высокое лукошко, залез на него и потянулся к ласточке рукой. Ласточка вспорхнула и с криком «тви! тви!» заметалась по сараю. Сан Саныч всунул руку в гнездо и нащупал мягких и теплых птенцов, вынул сразу двух, розовых, с мелким пушком на спинках. Сердце Сан Саныча заколотилось восторженно и умиленно.
