Может, это было только мое воображение, но мне показалось, что он произнес эту фразу не просто так — сделал небольшое ударение на слове «я».
— Мне надо идти, — сказал старый священник, осторожно высвобождая свою руку из моей. — Я должен разобрать кое-какие старые бумаги. Метрические записи, ну, знаешь, о рождении и смерти. Я все время откладывал эту работу на потом. Но я за нее отвечаю. Эта ответственность на меня давит.
Вот опять эта странная интонация.
— Бумаги? — повторила я.
— Метрические записи. Раньше у меня был писарь. Потом монахини. Теперь мне никто не помогает.
— Я могу помочь. — Нет, мне не показалось: он и правда пытался мне что-то сказать. — Отец Альбан, позвольте, я помогу.
Он улыбнулся особенно доброй улыбкой.
— Как это мило с твоей стороны, Мадлен. Это будет для меня большим облегчением.
Островитяне не доверяют бумагам. Поэтому мы поставили священника охранять наши тайны, наши странные рождения и насильственные смерти, ухаживать за нашими генеалогическими деревьями. Конечно, это публично доступная информация — по крайней мере, теоретически. Но на ней, погребенной под слоями пыли, к тому же лежит тень исповедальни. Здесь никогда не было компьютера и никогда не будет. Зато есть амбарные книги, исписанные мелким почерком, красновато-коричневыми чернилами, и бурые папки с документами, хрупкими от старости.
В подписях, растянувшихся или мелко семенящих по странице, уже заключены целые истории: вот неграмотная мать прилепила розовый лепесток на свидетельство о рождении младенца; вот мужской почерк — рука дрогнула, подписывая свидетельство о смерти жены. Браки, мертворожденные дети, смерти. Вот два брата, расстрелянные немцами за контрабанду товаров с черного рынка, купленных на материке; вот целая семья вымерла от инфлюэнцы; на этой странице девушка — очередная Просаж — родила ребенка, «отец неизвестен». Напротив — другая девушка, четырнадцати лет, умерла, родив ребенка-урода, который тоже не выжил.
Бесконечные вариации не были скучны; как ни странно, они меня сильно подбодрили. Нужно своеобразное геройство, чтобы продолжать жить, как это делаем мы, вопреки всему, зная, чем все кончится. Островные фамилии — Просаж, Бастонне, Геноле, Прато, Бриман — маршировали по страницам, как солдаты. Я почти забыла, зачем пришла.
Отец Альбан оставил меня одну. Может, не доверял себе. Я на какое-то время с головой углубилась в старые истории Колдуна, но день стал меркнуть, и я вспомнила, зачем пришла. Мне понадобился еще час, чтобы найти нужную запись.
Я все еще не очень понимала, что ищу, и потеряла много времени на свое собственное генеалогическое древо — у меня навернулись слезы на глаза, когда я увидела подпись матери, случайно на нее наткнувшись; она была на верху страницы, а под ней — тщательно накорябанная неграмотная подпись Жана Большого. Потом запись о рождении Жана Большого и его брата, на одной и той же странице, хотя их разделяли годы. Смерть Жана Большого и его брата — «погиб в море». Страницы, исписанные до того мелко, что были почти нечитаемы — на каждую уходили долгие минуты. Я начала думать, что, может быть, я не поняла священника и тут на самом деле ничего нет.
И вдруг — вот оно. Запись о браке Клода Сен-Жозефа Бримана и Элеоноры Маргарет Флинн, две подписи фиолетовыми чернилами — краткое «Бриман» следует за цветистым «Элеонора» с невероятно длинными, почти бесконечными хвостиками букв, переплетающимися, как плющ, с именами выше и ниже строки.
Элеонора. Я произнесла это вслух, и у меня перехватило дыхание.
Я нашла ее.
— Верно, ma soeur.
— Я знала, что она ее найдет, если не бросит искать.
Это были монахини. Они стояли в дверях, улыбаясь, как яблочные куклы[28]. В тусклом свете они словно помолодели, глаза блестели.
— Ты на нее похожа немножко, верно, ma soeur? Она немножко похожа на...
— ...Элеонору.
После этого все было просто. Все началось с Элеоноры и кончилось «Элеонорой». Мы с монахинями разматывали историю, как клубок, в церковной ризнице, где хранились метрические книги, при свете свечей, которые мы зажгли, когда стемнело, чтобы осветить старые бумаги.
Я уже частично разгадала эту историю. Сестры знали остальное. Может, отец Альбан о чем-то проговорился, когда они помогали ему с метрическими записями.
Это островная история, из самых мрачных, но, если вдуматься, мы так привыкли цепляться за свои камни, что обрели своего рода сопротивляемость — по крайней мере, кое-кто из нас. Сначала были два брата, неразлучные, как крабы, — Жан-Марэн и Жан-Франсуа Прато. И конечно, девушка — сплошной огонь, темперамент. Была в ней и страсть: видно по тому, как распласталась по странице ее подпись, с росчерками и завитушками, словно полный томления любовный роман.
— Она была не здешняя, — объяснила сестра Тереза. — Мсье Бриман привез ее из-за границы в одну из своих поездок. Она была сирота, без друзей, без денег. Десятью годами моложе его; едва ли ей двадцать исполнилось...
— Но настоящая красавица, — сказала сестра Экстаза. — Красивая и неуемная — взрывоопасное сочетание...
— А мсье Бриман был так занят, делая деньги, что после свадьбы, кажется, совсем ее не замечал.
Он хотел детей, как все островитяне. Но ей хотелось большего. Она не подружилась ни с кем из жен уссинцев — для них она была слишком молодой и слишком иностранкой — и завела привычку каждый день сидеть в одиночку на «Иммортелях», глядя на море и читая книги.
— О, она обожала истории, — сказала сестра Экстаза. — И читать, и рассказывать...
— ...про рыцарей и дам...
— ...про принцев и драконов.
Тут братья и увидели ее впервые. Они пришли забрать материалы для шлюпочной мастерской, где работали вместе с отцом, а она ждала на пляже. К тому времени она не провела на Колдуне и трех месяцев.
Импульсивный Жан Маленький влюбился мгновенно. Он стал каждый день ходить к ней в Ла Уссиньер, сидеть рядом с ней на пляже и беседовать. Жан Большой смотрел равнодушно — сначала его это забавляло, потом заинтриговало, потом он стал слегка ревновать, а потом наконец смертельно влюбился.
— Она знала, что делает, — сказала сестра Тереза. — Сначала это было для нее игрой — она любила игры. Жан Маленький был мальчишкой; он бы в конце концов оправился. Но Жан Большой...
Мой отец, молчаливый, способный на сильное чувство, был совсем другой. Она это чувствовала; он ее привлекал. Они встречались втайне, в дюнах или на Ла Гулю. Жан Большой учил ее ходить под парусом; она рассказывала ему истории. В лодках, которые он строил у себя в шлюпочной мастерской, отразилось ее влияние, все эти причудливые имена — из романов и поэм, которых он сам никогда не читал.
Но Бриман уже начал что-то подозревать. Виноват был по большей части Жан Маленький: его влюбленность не прошла незамеченной для уссинцев, и, хотя он был так молод, он был гораздо ближе по возрасту к Элеоноре, чем ее муж. Клод никогда всерьез не подозревал его, но запретил Элеоноре одинокие прогулки в Ле Салан и сделал так, чтобы на «Иммортелях» всегда была монахиня — наблюдала за Элеонорой. Кроме того, Элеонора забеременела, и Клод был вне себя от радости.
Ребенок родился чуть раньше срока. Мать назвала его в честь Клода, как велит островная традиция, но со свойственным ей духом противоречия поставила и другое, более тайное имя на свидетельстве о рождении, которое мог увидеть любой желающий.
Никто не сделал выводов. Даже мой отец — он не смог бы прочитать такой сложный, полный завитушек почерк, а у Элеоноры на несколько месяцев поубавилось неуемности — ее внимание поглотил уход за ребенком.
Но теперь, с появлением сына, собственнические чувства Бримана усилились. Сыновья на Колдуне важны — важнее, чем на материке, где здоровыми детьми никого не удивишь. Я представила себе, как он держался, как гордился сыном. Я представила, как смотрели на него братья — полные презрения, вины, зависти, желания. Я всегда полагала, что мой отец ненавидит Бримана, потому что Бриман сделал ему что-то плохое. Только теперь я поняла: больше всего мы ненавидим тех, кого сами обидели.
А что же Элеонора? Какое-то время она честно пыталась посвятить всю себя ребенку. Но она не была счастлива. Островная жизнь казалась ей, как и моей матери, невыносимой. Женщины смотрели на нее подозрительно и завистливо; мужчины не осмеливались с ней говорить.
— Она все читала и читала эти свои книги, — рассказывала сестра Тереза, — но ничего не помогало. Она похудела, поблекла. Она была как те дикие цветы, которые нельзя срывать, потому что в вазе они сразу вянут. Она иногда говорила с нами...
— Но мы даже тогда были для нее слишком старые. Ей нужна была жизнь.
Сестры закивали, остренькие глазки заблестели.
— Однажды она дала нам письмо — передать в Ле Салан. Она очень-очень нервничала...
