— Ой, только не надо меня пугать. Как-нибудь и это переживем, не впервой.
— Экий ты эгоист, однако, — пошел он уже на попятную, сам, должно быть, испугавшись губительных последствий своего подстрекательства по отношению к близкому соратнику по партии. — Ты-то, может, и переживешь, а о других ты подумал? О народе своем ты подумал? Нет? Вот так всегда получается — чуть что, так мне приходится за тебя думать, — протараторил он с обидой.
— А я по-твоему кто? Разве я — не частица народа?
— Ха-ха-ха! Вот же рассмешил! Да какая ты частица! Народ, можно сказать, превозмогая летнюю усталость после хлебоуборочной страды, как папа Карло, горбит сейчас спину на посадке озимых, вовсю уже, небось, вкалывает, готовясь к зимнему отопительному сезону, а ты что делаешь — в средиземноморских круизах прохлаждаешься! Не дело это, не дело, товарищ! Давай-ка лучше — укутайся потеплее, надвинь плотнее шапку на голову и возвращайся на Родину, присоединяйся к народу, к его повседневным заботам и чаяниям.
Слушая его увещевания о приобщении к ратному труду по основному месту службы, я вдруг вспомнил эпизод из одного испанского фильма, в котором герой после недолгих раздумий принимает предложение об устройстве на работу в местную тюрьму, где открылась вакансия на должность исполнителя смертных приговоров, проще — палача. Я живо представил себе сцену, когда по длинному тюремному коридору движется процессия из представителей тюремной администрации, судебного пристава, священника и осужденного на казнь арестанта, что с мужественным видом твердо шествует в окружении надзирателей. А за всей этой толпой еще два здоровых бугая из охраны волокут под белы ручки всяко упирающегося несчастного героя на его штатное рабочее место.
— Ну, это у него с непривычки, — легко прочитав мои тайные мысли, успокоил меня однопартиец, — скоро пройдет, и, даст бог, уже дальше всё пойдет как по маслу. Да и тебе ли жаловаться! Можно подумать, ты первый раз возвращаешься на Родину!
— Да нет, конечно, не первый, но знаешь — такая порой вдруг серая тоска заполняет душу, так всё скручивает изнутри от ощущения предстоящих безрадостных и холодных будней, что не помогает даже нежная теплота любящей женщины и искреннее участие близких друзей, которых я, как незваный гость, вынуждаю проявить гостеприимство не хуже — да простят меня соседи по Федерации — доброго татарина. И мне кажется, будто со мной происходит нечто странное. Будто я, дабы снять с них эту непомерную ношу и без посторонней помощи унять в себе душевное томление, облегчить боль, разгрузить душу, словно юный мичуринец, не дожидающийся милостей от природы, переналаживаю свои внутренние органы так, чтобы сердечный насос функционировал уже не только для перекачки крови, но и доставлял из переполненной и страдающей души в пустующее сознание смешанные с кровью сгустки душевной слизи, которые моему мозгу под действием остаточных ферментов мышления предстоит оплодотворить в полноценные зачатки нового сознания. И вот уже частично освобожденная душа не дает покоя моему измененному сознанию, будоражит его, заставляет думать, сопоставлять, анализировать, подталкивает к заумным разговорам с самим собой в надежде на то, что мне удастся объяснить причины своего состояния и найти выход из создавшегося положения.
— Во-во, я же говорил — типичная ломка сознания с крайне нежелательными последствиями. Вот что значит не предохраняться, подзалететь — как нечего делать! Ушанка, видите ли, ему давит! А уж по недосмотру беременное сознание наверняка вылупит такого монстра, который, вместо того чтобы радовать своих родителей первыми гортанными криками «агу-агу», сразу же начнет шпарить на английском языке вроде как самим сочиненную еще на стадии развития зародыша «Декларацию прав человека» и настаивать на немедленном переустройстве отношений с государством и обществом, вплоть до освобождения личности от кабального духовно-нравственного наследия нации. — Он сделал короткую паузу. — Нет, брат, лучше семь раз отмерить, прежде чем пускаться по заграницам!
— Так ведь и дома то же самое, так же душа ноет, буравит мозги, ну разве что не так остро.
— А ты ее, мамочку, водочкой. Ну а чтоб тебе сейчас полегчало, начни с капитанского коктейля. Что там у вас сегодня?
Я потянулся к программке дня.
— Коктейль «Mimosa».
— А состав?
— Шампанское с оранжадом.
— Да, не густо, — разочарованно заключил он. — И о чем думает ваш капитан в такой ответственный момент, на пороге свидания с Родиной, — ума не приложу!
— Тут еще, кажется, — робко мямлил я, разглядывая листок, — что-то такое говорится про сегодняшнюю послеобеденную распродажу на прогулочной палубе спиртных напитков по сниженным ценам.
— Ну-ка, ну-ка, а чуть поподробнее, если можно.
— Виски, джин, скотч, ром, текила, ликеры…
— Ну вот, видишь, оказывается, не всё так плохо. Хотя на мой вкус — послушай уж дружеского совета, — умнее было бы воспользоваться теми средствами усмирения чувств, которые всегда под рукой и наиболее доступны на Родине. Там же тебе тоже понадобятся смирительные лекарственные препараты.
Я далек от мысли кого-то наставлять своими поучениями и уж тем более урезонивать в проявлении каких-либо индивидуальных склонностей, но в данном случае — в необузданном стремлении собеседника склонить меня к искуси-тельному оздоровлению сознания посредством укрощения расшалившейся души алкоголем — я усматривал ту же особо загадочную преференцию, какую ветдиагносты отводили лептоспирозу и трихомонадному вагиниту, не в пример другим заболеваниям более всего внушавшим к себе доверие и трепетное благоговение, коими я только и мог оправдать понесенные мною дополнительные расходы на приобретение Люськиного ветеринарного свидетельства. Поэтому с максимальной обходительностью, стараясь ни в коем случае не поставить в неловкое положение старого товарища по партии и не имея никаких веских доводов против ранее высказанного им предложения, я осторожно, как если бы между собой вели академическую дискуссию два малопьющих полемиста, поинтересовался:
— А что, без выпивки никак нельзя?
— Можно подумать, что я тебя чему-то плохому учу, — с нескрываемой досадой в голосе парировал он. — Я же тебя не первый год знаю, плохого не посоветую. К тому же все прочие способы избавления от тягостного душевного разлада, уверен, лишены для тебя желанной привлекательности. Да и зачем, спрашивается, мельтешить и искать какие-то другие способы налаживания душевного контакта с самим собой, когда с тем же успехом можно продолжать пить горькую, свято веруя в неисчерпаемость сего живительного источника, всеохватность успокоительного действия которого так до конца и не познана. Такая всеядность с твоей стороны была бы явно преждевременной и еще больше бы свидетельствовала о твоей душевной растерянности. Нет, конечно, если ты так упорствуешь, то, пожалуйста, я могу порекомендовать тебе отыскать призвание к какому-нибудь делу, которому ты в состоянии отдаться с тем же самозабвением, какого требует от тебя достаточно регулярная выпивка. Ну а если таким призванием ты не располагаешь, ну что ж, и это не беда, попробуй тогда чем-нибудь увлечься, попробуй, скажем, посмотреть на мир холодным меркантильным взглядом оценщика из пункта приема вторсырья и пуститься в погоню за деньгами — тоже отвлекает.
Дальше мне уже не составляло большого труда представить себе весь реестр, который он держал для меня за пазухой. Определенно, решил я, последует предложение внимательно осмотреться по сторонам и выбрать себе врага, подобающего занимаемому мною положению в обществе: если, допустим, международный исламский терроризм покажется мне детской забавой, тогда он с радостью подсунет мне всемирный антироссийский сговор в лице транснациональных западных корпораций, либо южно-американских наркокартелей, или нефтедобывающих компаний из стран ближневосточного бассейна, что рвут на себе последние жилы, дабы превратить нашу великую державу в свой сырьевой придаток, из которого руками самих российских нефтяников, сплошь исколотыми героином, они будут за бесценок выкачивать народное достояние под злорадные усмешки играющих на понижение шейхов из ОПЕК; если же и эти заговорщики не привлекут моего внимания, то он с превеликим удовольствием готов будет подыскать мне что-нибудь попроще, что-нибудь более осязаемое, например, схватиться с внутренним противником, сильно смахивающим своей упитанной рожей на жирующего олигарха или осунувшимся кавказским лицом на злобного чечена. Ну а если и они не сумеют прельстить мое воображение, обязательно найдется кто-нибудь другой, потому что кто ищет — тот всегда найдет. Тем более что поиск виновного не только не затрагивает функции механизма мышления, но и ведется на уровне всего лишь подкожного залегания чувственных рецепторов, которые рефлекторно отзываются на внешние раздражители и воздействуют на человека как на составную часть толпы, отчего уже взрослый человек, словно убежденный в своей правоте капризный младенец, с чистой совестью ищет и находит виновного в ком угодно, но только не в себе самом. Не исключено также, что при условии предъявления мною аттестата о некоторой культурно-образовательной зрелости и представления доказательств в пользу моей приверженности идеалам гуманистов, отстаивающих недопустимость подавления личностного сознания вековыми идейно-нравственными догмами общественной мысли, мне поступит предложение примкнуть к разрозненным рядам интеллигенции, что врачует в тиши библиотечных кабинетов свои душевные раны подобно монахам в монастырских кельях. Впрочем, с этой интеллигенцией одни сплошные хлопоты: корочками успели обзавестись почти все, а вот с гуманистическими идеалами дело обстоит гораздо хуже — просто из рук вон плохо.
