В новой жизни намеки потеряли смысл, книги Коровина перестали сначала покупаться, а потом и издаваться, что привело писателя в некоторую растерянность. Не то что бы он совсем уж ничего не умел делать помимо писания, но он считал унизительным менять профессию, тем более, что духовный застой вокруг стал явственно сгущаться снова, и следовательно, его навыки вежливого борца с застоем должны были незамедлительно пригодиться.
Он не сразу узнал свою старую знакомую – и потому что не так уж близко они были некогда знакомы, и потому в особенности, что Нина Антоновна сильно постарела.
Сначала он был насторожен, боялся ненужных докучных разговоров, но быстро понял, что старая знакомая пришла рассказать именно о новом духовном застое, выражающемся в религиозном легковерии!
Сам Коровин не впал в лубочное православие, как многие его коллеги, не отрастил бороду подлинней чем у Серафима Саровского, не отправился путешествовать по монастырям, отыскивая духовные истоки. Но личные отношения с Богом у него особым образом сложились.
Ещё в советские времена он не был законченным атеистом просто из чувства противоречия: раз нелюбимый им строй провозглашал официальный атеизм, это уже было достаточным основанием, чтобы заняться посильным богоискательством. Официальная церковь с её византийскими обрядами и палестинскими мифами казалась ему все же наивной даже тогда, когда она была гонима и потому симпатична, но некое Высшее Начало он признавал – и даже считал себя выразителем Божественных замыслов, так как творчество, в особенности художественное, по его понятиям, неразрывно связано с Богом и охотно Им вдохновляется. В счастливые минуты, когда писалось легко и свободно, он словно чувствовал, что ему помогает снисходительный и доброжелательный к нему Господь.
* * *
Господствующее Божество всегда с недоумением наблюдает, с каким упорством некоторые земляне предаются занятиям, называемым ими «творчеством» – а многие другие почтительно за этими занятиями наблюдают.
Некоторые так называемые «творцы» – потому что истинным Творцом выступает только Оно, бессмертное и совершенное – в показном смирении утверждают, будто бы они лишь проводники Его творчества, будто бы Сам Господь Бог водит их руками и повелевает их вдохновениями. Так и объявляют, не обинуясь: «Со мною был Бог!» Смирение паче гордости. Потому что тем самым эти «творцы» намекают на особенные милости к ним, ничтожным, ниспосылаемые с Его высока. Они тоже метят в любимые дети Его, через которых Оно готово явить Свои откровения.
Как будто достойно Его унижаться до сотворения мелкой розницы, понятной только таким же мелким планетянам как и сами «творцы».
Вообще разговоры об авторстве, о приоритете выдают неизлечимую суетность планетян. Им мало переживать счастье творчества – им нужен последующий почет.
Но счастье своего малого творения некоторые действительно переживают, пародируя акт Вселенского Творчества.
Но что обидно: Космос уже создан. Дело сделано. Потому что лишь малые планетяне могут множество раз плодить свои изделия – Космос один, он заполнил собой всю бесконечность.
И для второй такой же бесконечности места просто нет.
Это, кстати, заставляет Божество ещё раз почувствовать ограниченность Своего всемогущества.
Зато является искушение уничтожить тот вариант – и сотворить всё сначала. Кончить и начать заново – это вполне в пределах Его всемогущества. Тем более, что первый вариант Космоса получился далеко не идеальным – это Оно уже самокритично признало. Скромные земные творцы и то по множеству раз переделывают свои произведения, пока им не покажется, что они достигли посильного совершенства. Тем более взыскательно должно быть Оно к Своему величественному в его бесконечности творению.
Да, пора уже уничтожить этот первый опыт и сотворить новый Космос, постаравшись учесть допущенные ошибки!
Пора!
* * *
Коровин слушал Нину Антоновну – и являлось искушение всё как есть прямо перенести в роман: такой прекрасный фрагмент нового духовного застоя явился его взору.
Правда, в одном он прежде был неправ – только теперь это стало совершенно ясно: то явление, которое он намеками описывал в советское время, вовсе не было застоем – застой существовал тогда, когда большинство граждан было искренне довольно своим казарменным житьем, а он застал уже брожение, когда житье сделалось несносным – потому-то каждый намек и подхватывался благодарной публикой. Брожение – благодатное время для протестной литературы! Новое же свое положение, когда правят умами предводители церквей и сект, большинство граждан угнетением не считают, они уверены, что веруют искренне и добровольно – а значит, это действительно застой, как в годы послереволюционные, когда большинство граждан было уверено, что искренне и добровольно веруют в коммунизм. А потому роман по исповеди Нины Антоновны не будет иметь того успеха, как прежние романы Коровина: брожение в обществе ещё не началось. Вот начнется очередное брожение, тогда любой намек на гнет разнообразных церковников будет приниматься так же благодарно, как недавние намеки на лицемерие и всевластие КПСС.
Рассказы о юном самозванном пророке, устроившем себе гарем из восторженных почитательниц, вызывали даже легкую зависть: сам Коровин ни в молодости, ни после так устроиться не умел, а почитательницы его таланта, появлявшиеся близ него прежде во времена брожения, гарема не составили, да и немногие годились бы в гарем. Что же до личных отношений Коровина с неким Высшим Началом, то эти интимные и прочные отношения не могли поколебаться историей об очередном авантюристе, торгующем Божьей волей. Ведь любая организованная религия торгует тем же, что нисколько не отрицает прямой связи с Высшим Началом.
Нина Антоновна пришла не только исповедоваться. В ответ на свою откровенность она ждала утешения и совета. Она словно бы вернулась мысленно в советские времена, когда писатели воспринимались как духовные руководители, светские пастыри.
С утешением же и советом дело обстояло трудно. Чтобы оттянуть время, а может быть, и увильнуть от повинности давать советы, Коровин словно бы спохватился:
– Да что же мы сидим? Давайте хоть чайку!
И сам заспешил в кухню поставить чайник, потому что жена его, неспособная понять всей тонкости отношений Коровина с Высшим Началом, сделалась в последние годы вполне православной, как и большинство знакомых из числа чистокровных русских, и как раз ушла в церковь.
– Так что же делать, Николай Данилович? Неужели только один обман кругом?! – продолжила Нина Антоновна, едва пригубив и тут же отставив чашку.
А Коровин, наоборот, занялся чаем с полной серьезностью, чтобы оттянуть время утешений и советов.
Сам он никогда не надеялся, что кто-нибудь его утешит и решит за него, как ему лучше поступить. И удивлялся, когда другие готовы поверить ему больше, чем самим себе. И потому сосредоточенно жевал печенье: быть может, Нина Антоновна продолжит монолог и постепенно сама даст себе нужный совет?
В это самое время, пользуясь наступающей темнотой, умелые ребята быстро и аккуратно грузили взрывчатку в подвал шуваловского дома. Зашли они с разведанной стороны. из садика, и на этот раз их никто не видел. Оторвали фанерку, спустили две картонных коробки, бережно опустили взрыватель, управляемый по радио, поставили фанерку на место.
Нина Антоновна терпеливо ждала совета, не подозревая, что увеличивает таким образом свои шансы на спасение, и Коровину пришлось наконец осторожно заговорить:
– Ну прежде всего, из этого вертепа вам нужно поскорей уйти. – Другой бы сказал «немедленно», но Коровин всю жизнь избегал слишком решительных формулировок. – И вообще, о душе лучше заботиться лично, а не полагаться на посредников. О вашей Валечке, о вашей Валечке… – Коровин подошел к самому болезненному пункту, – о вашей Валечке вы помните, и ваша память – лучший памятник ей.
– Но так больно о ней вспоминать! Я было немного успокоилась там в Храме, отвлеклась.
Вот именно: невыносимо больно вспоминать. И лучше бы всего – постараться начисто забыть о погибшей дочери, заставить себя всё время думать о другом, о других – но слишком жестоко прямо сказать об этом матери.
– Найдите иное служение, альтернативное, но только в более приличном месте. Есть женские организации, помогают другим матерям в их горе. Начнете утешать других, поневоле станете сильной.
– Утешать других, а как же Валечка?
Коровин верует в бессмертие души, в особенности – собственной души, имеющей особые прямые отношения с Высшим Началом, но верует не так буквально, как большинство наивных прихожан, теснящихся в церквях, не представляет он себе, что души сидят где-то на Небе и смотрят в окошечки вниз на оставленных дома родных и близких. Но ради утешения посетительницы снизошел до её уровня понимания:
