Совершенно ни к чему было рассказывать Нике и о субпроекте «Конкурент». Предвидя грядущие проблемы с антимонопольным законодательством, Берзин готовил запуск еще одного фонда, который создаст альтернативную систему «хоумов», уже не по французскому, а по американскому образцу. Что оба растения питаются от одного корня, никому, даже Нике, знать не нужно. Потом, когда государство возьмет дело под свое крыло, мезоны и хоумы сольются, а председателем правления выберут Станислава Берзина. К тому времени он уже войдет в суперлигу – и по общественному весу, и по финансовым параметрам. Как раз лет сорок пять ему будет, самый возраст.
С расчетами и прогнозами у него всё было в ажуре, но на практике дела шли не особенно гладко. Не с Проектом (там-то процесс развивался нормально), а с Никой. Стас был сам виноват – иногда не мог с собой справиться, сбивался с правильного тона на категорически противопоказанное сю-сю, и всё портил. Как в песне: «And then I go and spoil it all by saying something stupid like „I love you“».[17] Попробуй удержись, когда соскучился до смерти, а она рядом, и вьющиеся волосы пахнут свежестью, и глаза… Но как только он, дав слабину, пробовал перейти на личное, Никин взгляд немедленно холодел. Нельзя было Стасу пока выходить на дистанцию прямого выстрела. Рано.
Поэтому он установил жесткую норму: видеться с ней не чаще, чем раз в месяц, и обязательно по какому-нибудь существенному поводу. При встречах особенно не пялиться, в лирику не уходить. Эту крепость можно было взять лишь долгой осадой и напряжением всех сил.
Пару недель назад, в самую глухую пору тоски, посередине между прошлым и нынешним приездами, у Стаса случился день рождения. И придумал он себе классный подарок. Слетал в Нормандию вне очереди.
Но зарока не нарушил. На глаза Нике не показался. Пробрался вечером в парк, засел там с мощным биноклем, чисто агент Джек Бауэр. Вспомнил дачное детство – влез на дуб, как раз напротив ее окон. Занавесок там не было, зачем они на третьем этаже?
Смотрел, как Ника читает книжку под чай с печеньем. Как чатит с кем-то по компьютеру. Всю задницу отсидел, но с места не стронулся. Когда она перед сном переоделась в халат, Стаса в жар кинуло. Окно в ванной было тоже без шторы, но, слава Богу, душевая кабина с матовыми стеклами, а то бы он точно с ветки долбанулся.
Легла она, погасила свет. Но бинокль был инфраред, и Берзин продолжил наблюдение. Смотреть стало особенно не на что – лежит человек и лежит, но Стас представлял, как они когда-нибудь будут укладываться вместе. Не про секс даже думал, а просто. Он пожелает ей спокойной ночи, повернется на бок и закроет глаза, словно уснул, а на самом деле будет ждать. И когда она глубоко, ровно задышит, он над ней приподнимется и будет на нее смотреть. Днем женщине нельзя всё время демонстрировать, как сильно ты ее любишь, это их обламывает. А ночью, когда она не видит, смотри сколько хочешь. Ему это, наверное, никогда не надоест. Он на дурацком дубе не меньше часа в бинокль пялился на ее кровать, а кроме подушки и пышных волос и видно-то ничего не было.
Крепко заполночь Ника вдруг откинула одеяло и встала. Набросила на голое тело халат, вышла.
Стас снова покрылся потом, теперь уже холодным.
Что за дела? К кому это она среди ночи в неглиже отправилась? Был у Берзина на подозрении один хлыщ, директор мезона, тот еще котяра, седовласый бель-ами с золотой цепурой на шее.
Но терзался Стас недолго.
В окнах соседнего помещения, где лежала парализованная старуха, мелькнул слабый отсвет – приоткрылась дверь в коридор.
Берзин скорей навел бинокль.
Увидел: Ника медленно прошла через комнату, сказав или шепнув что-то мумии, остановилась перед самой рамой и застыла. С пятидесятикратным увеличением казалось, будто она в двух шагах от Стаса и не мигая смотрит прямо на него. Глаза из-за темноты у нее были еще больше, чем обычно, и словно бы мерцали. Из-за луны, наверное, – она сияла в небе ярче неоновой рекламы.
Минут пятнадцать они с Никой так друг на друга глядели, пока она снова спать не легла. Такого офигительного подарка ко дню рождения Берзин никогда еще не получал.
* * *
А сегодня приезд был обычный, ежемесячный. Ника с некоторых пор вычислила периодичность берзинских появлений, хоть он и следил за тем, чтоб получалось не ровно тридцать дней, а чуть меньше или чуть больше. Предлог всякий раз имелся, причем солидный, однако Ника насмешливо называла эти визиты «инспекционными поездками». Кажется, она, действительно, считала, что он рассматривает ее исключительно как инвестицию. Нормально, Стаса это устраивало. Он еще и подыгрывал – подробно расспрашивал, чему она за отчетный период научилась и что из этого опыта может им потом пригодиться.
Любовь любовью, но и помимо этого Ника как кадр была чистое золото. Еще в прошлый приезд Стас про себя подумал, что всё полезное из французского мезона она уже впитала. Можно бы и домой. Представил, что она вернется в Москву, что они будут видеться каждый день, – и не удержался, стал настаивать на завершении стажировки.
Но с Никой шутки плохи. «Нет, – сказала. – Решила, что проведу здесь целый год, значит, так и будет. Ты пойми, дело это серьезное, кое-какие вещи не на поверхности. Их нужно прочувствовать». И произнесла речь. Для нее, мол, всё ясно с организационно-технической и материальной постановкой дела, но есть проблема более сложная. Оказывается, в условиях комфорта и беспроблемности у стариков убыстряются разрушительные процессы в мозгу. За полгода один гость переместился из квартиры в КАНТУ, а еще двое регрессируют на глазах, и что с этим делать, непонятно. Необходимо ознакомиться с новыми методиками по профилактике Альцгеймера. В сентябре сюда приедет специалист этого профиля, на них сейчас во Франции огромный спрос, мезон-де-ретреты пишутся в очередь. Мало обеспечить контингент уходом и вниманием. Нужно научиться борьбе с главной бедой обеспеченной старости – угасанием рассудка.
Аргументы были по делу, Стас заткнулся.
И сегодня, едва прилетев, сразу спросил: как специалист по Альцгеймеру, помог ли решить проблему. Пока Ника отвечала, он внимательно в нее всматривался. Что она, всё такая же или опять изменилась?
Конечно, изменилась. Настоящая женщина – как вода или огонь, вроде одна и та же, но никогда не одинаковая, постоянно меняется, и нет ничего увлекательней, чем наблюдать за этим процессом.
Она стала мягче. Может быть, все-таки соскучилась?
Избавилась от дурацкой банданы. Волосы переливаются, как оперение Жар-птицы (метафора банальная, но Берзин ведь был поэтом дела, а не художественного слова).
– Ты меня не слушаешь? Взгляд отсутствующий!
– Почему? Слушаю. – Он повторил. – Ты сказала, что специалист сказал, что, чем выше статус заведения, тем больше в нем альцгеймерных больных. Потому что старики расходуют мало усилий на обслуживание своих потребностей, всё за них делает персонал.
– Это будет и нашей проблемой. У нас ведь предполагается высокий стандарт обслуживания. Ты хочешь, чтобы через некоторое время СМИ подняли шум: «В мезонах Станислава Берзина старики впадают в маразм быстрее, чем в обычных государственных домветах»?
Стас сразу въехал в тему, нахмурился.
– Нет, не хочу. Что делать?
– Поеду на следующей неделе в Ла-Рошель, на семинар. Хочу там подыскать хорошего практика, который согласится поработать у нас в России. Полномочия даешь?
– Без вопросов. Об условиях договоримся, лишь бы человек в принципе был согласен.
Она заметила, что он тайком взглянул на часы.
– Звонка ждешь?
– Надо минут на десять отлучиться. Поговорю кое с кем по телефону и вернусь. Ты у себя будешь?
Десяти минут для того, чтобы проконтролировать «вторую линию», было более чем достаточно – это проверялось неоднократно. А Нике про ту часть берзинской жизни знать незачем.
– Нет, поищи меня в актовом зале. У нас там репетиция, я обещала заглянуть…
– Десять минут, – повторил Стас. – Буквально.
Повернулся, чтобы слинять от нее во флигель, к старому психу, а тот, надо же, вдруг взял, да и сам выскочил из-за угла. Один раз такое уже случалось, однако тогда Стас кое-как смобилизовался. Но сегодня ему реально сорвало резьбу. Сердце не железка, и выдержка тоже иногда дает сбои.
Произошло это, во-первых, от неожиданности, а во-вторых, от того, что у чучела несчастного усы оказались подкрашены. Хрен знает как, неровно, вслепую. Паршивым черным цветом – фломастером, что ли, или даже чернилами? Заметил, выходит, седину и подретушировал реальность.
– О-о! – заорало чучело, обнажив в лихой ухмылке желтые зубы. – Нашего полку прибыло! Откуда, старый? Из Москвы? Не успел приехать, а уже клеишься к единственной клевой герле на весь санаторий? Я – Муха. Давай пять.
