— Что — понимаешь?
— Почему моя мать ненавидела албанцев и почему я ищу французско-албанский учебник.
— Логика у тебя железная. Ну, и каков этот язык?
— Однажды я подкараулил, как мать и один из дядей беседовали. Если ты в Антверпене видишь табличку с надписью «uitgang», ты догадываешься, что здесь что-то немецкое. В албанском же нет ни малейших примет — табличка может означать «Курить воспрещается» или «Выход», не поймешь. Кажется, он как-то связан с литовским языком. Но в его лексике много слов турецких и греческих.
— И все это ты ухватил, подслушивая под дверью?
— Семь падежей.
— Замечательно, позавидуешь. Будто тебе больше нечего делать. А если тебя застукает старик Усай?
— Представь, я от четырех падежей в немецком чуть не рехнулся. Но это еще не все.
— Как — не все?
— А фонетика. Приведу пример: «льетчка» — жареные пончики. Сперва тебе надо настроить рот так, чтобы прочности наше «элье», затем ты придвигаешь язык к зубам. Вот так. Потом сжимаешь челюсти, но не совсем, а так, чтобы звук проходил через щель, пока ты выпячиваешь губы. Вот так.
Бонассо смотрел на меня широко открытыми, серьезными глазами.
— Погоди минутку, — сказал я.
В ту пору мы все с увлечением читали «Les mamelles de Tiresias»[235]. Я нашел роман «La femme assise»[236].
— Слушай, что пишет Аполлинер о Канури, своем друге албанце. Сверхчеловеческое жизнелюбие и склонность к самоубийству. Как будто несовместимо, правда? На мой взгляд, это национальная черта.
Бонассо тщательно прочитал этот фрагмент, словно изучая важную статью договора. Потом снова поглядел на меня так, будто я на грани тяжкой болезни.
— Пойду в «Дом»[237], — сказал он наконец.
Я решил пойти с ним.
В «Доме» были Марсель Ферри с Тристаном Тцарой[238] и Домингесом, они сочиняли изысканные «трупы»:
— Что такое банка сардин длиной сто метров?
Монгольский камуфляж.
— Что такое трагическая минута?
Любовь забытого цветка.
— Что такое минотавр на завтраке?
Пустота.
За соседним столиком Алехандро Сукс возмущался: надвигается война, а вы занимаетесь чепухой.
Домингес посмотрел на него ласковым взором дремлющего быка.
Сукс спросил меня насчет дел с ураном. Надо срочно организовать комитет. У него уже есть название: «Защита». Это была его слабость — организовывать комитеты и общества, конечно, на бумаге. Последней была «Лига против употребления алюминиевой посуды на кухне». Едва я заговорил об уране, он тут же придумал общество.
— Главное — хорошее название, чтобы легко запоминалось. Акционерное общество «Защита выдающихся физиков, электриков, натуралистов».
Чтобы нечто столь разрозненное организовалось в форме акционерного общества (комбинация безумия с коммерческим здравомыслием), показалось мне невероятно забавным.
Это его разозлило.
Но при чем тут электрики? Меня также позабавило расхожее мнение о тех, кто работает в атомной лаборатории. Вся суть в названии, черт возьми! Разве он не объяснил мне, что название должно быть ударным, должно быть запоминающимся?
Ну да, конечно, очень хорошо.
Они перестали сочинять «трупы». Домингес, будто исполняя печальный или скучный ритуал, с меланхолическим взором бычьих глаз и выпяченными губами принялся поносить людей французской наружности. В субботу и воскресенье (объяснял он) «Дом» заполняют французы, гнусные буржуа. В конце концов он, огромная шатающаяся туша, встал, чтобы пойти оскорбить старичка с седой бородкой и орденом Почетного Легиона. Старичок вместе со своей супругой спокойно попивал «рикар». Домингес согнулся в поклоне, вроде того, как делают в цирке дрессированные слоны, и на отвратительном французском сказал: «Мадам, месье», — а затем, схватив одну из перчаток дамы, стал ее кусать, будто хотел съесть. Старик, остолбенев от изумления, не решался пошевельнуться. И вдруг негодующе поднялся — его негодование было несоразмерно мелкой, хлипкой фигурке. Домингес прекратил свое занятие и поглядел на него с преувеличенной нежностью, излучавшейся из бычьих вытаращенных глазищ и акромегалической[239] головы, слегка склоненной набок.
Сукс, следивший за неуклонным развитием инцидента, быстро расплатился и, схватив меня под руку, повел к выходу, напоминая, что было со всеми нами в тот раз, когд пришлось вмешаться перуанскому боксеру.
Не успели мы выйти, как позади раздался шум драки.
Сукс был возмущен.
— Остолопы! — воскликнул он, едва мы вошли в метро на станции «Ла Куполь». — Надвигается война, а они занимаются таким ребячеством.
Он достал какие-то бумажки и начал писать цифры.
— Каждый вступающий должен внести один доллар в год.
Я воспользовался появлением Вифредо Лама[240], чтобы улизнуть. Никакого определенного замысла у меня не было, воскресенье предвиделось исключительно унылое. Я пошел наугад, но вскоре оказался на улице Гранд-Шомьер. Ноги сами несли меня к Молинелли. Я поднялся к нему, он как обычно, готовил кофе. Казалось, он слышал наш разговор с Суксом.
— Это предвещает конец, — сказал он.
— Конец? Что предвещает конец?
— Расщепление урана. Второе тысячелетие. И тебе выпала удача присутствовать при подобном событии.
В его карманах, как у моего брата Висенте, всегда была охапка кое-как сложенных, смятых бумажек разной степени истертости: карты, планы, счета. Он отыскал бумажку с каким-то чертежом и показал мне: вот здесь Рыбы, здесь Солнце. Когда Солнце вошло в созвездие Рыб, явился Христос, и произошло рассеяние евреев. Оно длится 2000 лет. Теперь, с приближением конца этого периода, они возвращаются на свою землю. Это предвещает нечто очень значительное, ибо судьба еврейского народа таинственна, сверхъестественна. Я подумал про Ситроненбаума, но ничего не сказал.
Коротеньким изгрызенным карандашиком он мне показал: вот знак Водолея. Теперь мы входим в знак Водолея, конец двухтысячелетия.
Затем, подняв глаза и тыча в меня карандашиком, прибавил:
Великие катастрофы.
Какие катастрофы? Прежде всего, ужасная война и великое испытание для евреев. Но всех евреев уничтожить не удастся, потому что им предстоит еще исполнить важную миссию. Своим карандашиком на обороте одного из листочков он написал печатными буквами и обвел рамочкой
затем уставился на меня со спокойным и очень серьезным видом.
Катастрофы будут связаны с атомной энергией. Великие ламы предвидели, что эти катастрофы будут прелюдией к Решающей Битве за мировое господство. Но — внимание: он говорит не о политике. Было бы наивным заблуждением думать, что речь идет просто о политике. Вовсе нет. Политические силы (Франция, Германия, Англия) — это форма, в которой «Битва» (он написал на бумажке это слово, тоже с заглавной буквы) проявится среди людей. Но за этими видимостями кроется нечто более серьезное: Гитлер — это Антихрист.
Человечество ныне находится в Пятом круге.
В Пятом круге?
Да, это момент, когда наука и разум достигнут своего величайшего могущества. Зловещего расцвета. Однако незримо уже готовятся основы для нового, духовного понимания мира. Опять тыча в меня, он изрек:
— Конец материалистической цивилизации.
Волнение мое все усиливалось, ведь этот наш разговор каким-то образом, казалось, был связан со встречей с Р. и тогдашней загадочной сценой.
Знаю ли я, чему соответствует Пятый круг в восточном пророчестве?
Нет, я не знал.
Он соответствует Пятому Ангелу Откровения святого Иоанна.
Сперва Уран, потом Плутон — это посланники Нового Времени. Они будут действовать как извергающиеся вулканы, проведут границу между двумя эрами, великий перекресток.
— Плутон, — говорил он, постукивая карандашиком по бумажкам, — будет управлять периодом обновления путем разрушения.
После паузы, когда он словно бы впивался в глубину моих глаз, он произнес следующие знаменательные слова:
— Я знаю, тебе что-то известно. Хотя еще не совсем ясно. Но по твоим глазам видно.
Я промолчал и, опустив голову, принялся мешать ложечкой остаток кофе.
— Плутон управляет внутренним миром человека, — услышал я его голос. — Он откроет важнейшие тайны души и бездны моря, таинственные и подземные миры, ему подвластные.
Я поднял глаза. На минуту воцарилась тишина. Потом, снова целясь в меня карандашиком, он сказал:
— В настоящее время мы пересекаем третий и последний деканат[241] Рыб, при господстве Скорпиона, где возбуждается Уран. Секс, разрушение и смерть!
Эти последние слова он написал с заглавными буквами на другой грязной бумажке и опять поглядел на меня так, будто я имею отношение ко всему этому.
