Под крышей из плоских сланцев, сложенных в виде полумесяца, царит таинственная прохлада. Фонарик Пюига выхватывает из темноты круг утрамбованной земли. Нары в форме четверти окружности. Травяная подстилка. В одном углу — остатки костра, над ним — отверстие, края которого вычерчивают глаз циклопа в стеклянном небе. Несколько пустых консервных банок, изъеденных ржавчиной.
Капатас присоединяется к Пюигу. В смешанном свете дня, проникающем снаружи, и электрического фонарика трудно разобрать выражение их лиц, словно высеченных из каменного угля. Но эта неподвижность говорит о том, что они в замешательстве. Фонарь вырывает из темноты голову белого петуха. Гребешок его стал бледно-розовым. Две лапки, отрезанные в суставах и снабженные великолепными шпорами, скрещены. Сухие перья напоминают Эме метелку из перьев, которою Капатас чистит соты в своих ульях. Люди съели петуха и оставили голову и лапки… Но почему Пюиг насторожен и почему Капатас внезапно выпрямляется во весь рост, так что касается головой потолка? Почему внутри жилища воцарилась тишина, — тишина, которая гармонирует с тишиной, царящей на озере? Пюиг берет сигарету и нажимает на зажигалку так же, как в первый вечер своего знакомства с Эме в «Первых тактах». Он делает три затяжки. Дым выходит через дыру в потолке. Тщательно закрутив фитилек, он кладет зажигалку в карман, затем становится на колени, протягивает руку к останкам петуха и застывает в этой позе.
— Не надо, — говорит Капатас. — Разве ты не видел?
— Видел сию секунду. Только наплевать мне на это.
— А мне вот не наплевать.
Пюиг встает.
— Не будем трогать это, — говорит он.
— Спасибо.
Местность представляет собой каменный цирк, этакий котел, в котором рассеянные солнечные лучи поджаривают все живое. В центре этого цирка — ледяное озеро. А на берегу озера — круглая хижина. В хижине против вогнутой стены — угол, где валяются голова петуха, увенчанная гребешком, две лапки, два крыла. Фонарик гаснет. Останки уплывают в полумрак.
— Люди были здесь недавно? — спрашивает Эме, который предпочитает ясность.
— Самое меньшее две недели назад.
Это верно, петух стал похож на мумию.
— Но нас это не касается, — продолжает Пюиг, наморщив лоб.
— Надеюсь, что не касается, — говорит Капатас.
Старик Моше, Раиса и Лагаруст размещаются кто на нарах, кто на подстилке.
— Сколько времени мы здесь пробудем? — спрашивает Лагаруст.
— Придется подождать.
— Чего же ждать-то?
— Условного знака.
Майор снимает амуницию. Раиса довольна, и даже на щеках сэра Левина проступает слабый румянец. Майор чиркает спичкой над очагом, в который он наложил сухой травы.
— Огня не зажигать, — говорит Пюиг.
Майор в нерешительности. Спичка потрескивает, пламя обжигает ему пальцы. Он бросает спичку.
Пюиг следит за обрывистым восточным склоном с весьма подходящим названием: Адская Крутизна. В нескольких часах ходьбы по трудному пути — хижина немцев. Насколько это известно, между ними и хижиной нет постоянного немецкого поста. Немецкий пост находится на равнине, на западе, по направлению к Сайягусу. Пюиг опускает бинокль, потом прячет его в футляр. А жарко становится! Лонги снова чувствует себя неуютно в этом мире, где все ему чуждо, начиная с языка. Каранса — Каранс. Область Каранс…
Эме поглаживает рукой старую каменную тумбу, на которую он уселся. В ушах у него гудит. Недавно, когда он разулся, у него закружилась голова. Теперь ему кажется, что он оглох. Пюиг зажимает свой длинный, похожий на клюв нос большим и указательным пальцами. Нашел время дурака валять, идиот! (Лонги в раздражении произнес про себя эти слова.) Пюиг делает ему знак поступать так же, как он. Горец раздувает ноздри под сжатыми пальцами. Выглядит это уморительно. Эме следует его примеру, хотя и не понимает, в чем дело. Уши прочищаются. Барабанные перепонки уже не болят.
— А я было оглох!
Его голос кажется ему странным.
— Мы на высоте двух тысяч трехсот метров. Надо перекусить. Так-то дело пойдет веселее.
Внезапно сделавшись любезным, Лагаруст открыл большую продолговатую коробку с гусиным паштетом и откупорил запечатанную бутылку вина.
— Ему придется тащить на себе двумя килограммами меньше, — шепчет учитель из Вельмании.
Как ни странно, вино майора — это не столовое вино, а сохранивший вкус ягод мускат, старое вино, которым, как замечает Пюиг, неплохо запивать паштет. Ну и попируют же они! Они набрасываются на еду. Цыплята, ветчина, салат с шафраном и рисом, крепкое вино, охлажденное в озере. Жизнь меняет свой цвет даже для старика Моше. Закусив, он растягивается на подстилке из сухой травы. Через отверстие в своде вырисовывается бледно-зеленое растение с ярко-голубым цветком.
— Горечавка, — говорит Пюиг. — Последняя.
— Последняя в этом году?
— Нет, на этой высоте.
— А до перевала еще далеко?
— Пятьсот метров.
В Великой китайской стене Эме различает все ту же светящуюся прорезь-ущелье. Кто бы мог подумать, что оно еще так далеко! По другую сторону, по направлению к Франции, небо собирает целый оркестр медных труб всех оттенков — от желтого до ярко-красного.
Вдруг Пюиг встает. Он поднимает руку. В руке у него пистолет. Лонги следует его примеру, хотя ничего не видит. В двухстах шагах от них заливаются птицы. Камень скатывается в озеро. Из-за скалы, напоминающей баранью голову, спокойно выходят два жандарма и останавливаются перед хижиной. Пюиг свистит сквозь зубы. Капатас вылезает из хижины с набитым ртом. Ну и странные же эти жандармы! Ни фуражек, ни портупей! Пюиг идет им навстречу. Это он их допрашивает, а не они его. Еще немного — и они предъявят документы! Ну да! Это самое они и делают. По правде говоря, хоть они все еще в мундирах, они не очень похожи на жандармов. Накануне на равнине, в Фонпедруссе, произошли серьезные инциденты. Нечто вроде забастовки на заводе гидроэлектрической аппаратуры. И тогда немцы заперли жандармов в жандармерии — вот как они им доверяли!
— Что вы хотите? — объясняет старший, тот, что повыше. — Ночь мы там просидели, а утром помахали ручкой.
Из хижины выходит майор. Очевидно, он блестяще знает свою роль. Маленький жандарм весьма красноречиво объясняет ситуацию:
— Вы понимаете, нас все это не устраивало. Жандармы, запертые в их же собственной тюрьме! Ну, тут мы с Бедарридом и говорим: «Уйдем в маки!» Только вот…
Тут эстафету подхватывает Бедаррид и распевает с приятным тулузским акцентом:
— Вот мы и пошли искать маки!
— А где ваши фуражки?
— Мы их сняли — больно жарко, и потом…
Оба они, и маленький и большой, видно, не так уж давно стали ходить без фуражек. Их лоб разделен на две горизонтальные зоны — одна коричневая, другая белая. Как вчерашняя Франция — оккупированная и неоккупированная!
— Приведите себя в порядок.
Они послушно надевают фуражки, смявшиеся в мешке, застегивают куртки, затягивают портупеи и поясные ремни. Похоже, что они удивлены. Им никто не сказал, что и в маки служба есть служба!
— Это Альбер вас увидел, — объявляет Бедаррид. — У него глаза как у рыси. Мы и подумали, что навряд ли вы отправляетесь рыбку ловить.
— А где вы были, когда нас засекли?
— Шагах в четырехстах.
Если жандармы засекли их на расстоянии четырехсот шагов, то ведь и немцы могут сделать то же самое. Вот почему жандармам необходимо принять боевой вид. В их присутствии здесь нет ничего необычного. Они проводят операцию. Вот разве что со вчерашнего дня жандармы на подозрении…
Тут, не в силах долее сдерживать возмущение, Лагаруст спрашивает их:
— От кого вы получили приказания? Есть в вашей жандармерии офицер?
— Нет, мсье, только старшина.
— «Мсье»! Майор! Майор Лагаруст из штаба генерала Жиро. По заданию.
Они как будто не слишком оробели.
— Это старшина дал вам приказ уходить в маки?
— Старшина у нас трус и дерьмо! — отвечает Бедаррид. — Он нам запретил уходить, ну да плевать мы на него хотели!
Огромная Лагарустова туша трясется.
— Вот вам и Французское государство! Не этого мы ждем от Сопротивления, господа! Сейчас же возвращайтесь в вашу поганую жандармерию…
— И немцы сделают из них отбивные котлеты по-каталонски! Вы кончили этот спектакль? Возьмитесь лучше снова за вашу карту!
Лицо горца сурово. Майор пятится и неожиданно подпрыгивает, словно Пюиг выстрелил в него. Он смотрит в небо. На этот раз загремел гром.
— Ну, ладно! Знаете ли вы, двое, бригадира Бобо из Фонпедруссы? Что он поделывает?
— Альфонс отправился в Керигю.
— А как там, на равнине, дела идут?
