Уже ушли певцы — исполнители священных текстов, и в самом центре сцены вдруг — откуда ни возьмись — очутились шестеро дервишей Мевлеви и тихо разошлись, чуть покачиваясь на ходу, пока не встали все широким полукругом. Роскошные белые халаты, длинные, чуть не до самой земли; зеленые туфли и высокие коричневые чалмы на головах, словно некие огромные bombes glacйes.[99] Плавно, тихо, грациозно эти истинные «волчки Божьи» начали вращаться вокруг своей оси, и флейты подстегивали их своей вертлявой скороговоркой. Они набрали скорость, и руки их, прижатые поначалу к бокам, постепенно выпрямились, будто под действием центробежной силы, и разошлись на полную длину: правая ладонь к небу, левая — к земле. Так они и стояли, чуть склонив — подобием недвижной земной оси — головы и чалмы на головах, бешено вращаясь, ногами уже едва касаясь земли, великолепная пародия на небесные тела в их безостановочном и вечном движении. Еще, еще, все быстрей и быстрей, покуда глаз не уставал поспевать за ними. Я вспомнил стих Джелаль-ад-Дина — Персуорден, бывало, цитировал его по случаю. Во внешнем круге начали свое обычное самоистязание и рифайаты — жуткое на вид, оно, судя по всему, было для них вполне безопасно. Стоит только шейху дотронуться до ран на груди, в щеках ли — просто пальцем, и раны тут же заживают. Вот дервиш проколол себе вертелом обе ноздри, вот другой упал с размаху на острие кинжала, вогнав сталь сквозь горло прямо в череп. Но в центре были — Мевлеви, безостановочный белый вихрь, неосторожно закрученный в самой середине сцены, в сердцевине души.
«Бог ты мой, — хохотнул над ухом Бальтазар, — и ведь он мне сразу показался знакомым. Это Магзуб, собственной персоной. Вон тот, самый дальний. Когда-то был для этих мест бичом Божьим, он сумасшедший наполовину. Было еще и такое подозрение, что именно он украл девочку и продал ее в бордель. Полюбуйся-ка на него».
Я увидел лицо бесконечно усталое и спокойное, глаза закрыты, уголки губ чуть приподняты подобием улыбки; он как раз остановился ненадолго, высокий, худой, подхватил играючи, не напоказ пучок сухих терний и зажег их от ближайшей жаровни, мигом сунул вспыхнувший колючий факел себе за пазуху, прямо к телу; и закружился опять, как дерево, объятое пламенем. Потом, когда все они наконец остановились, нетвердо стоя на ногах, пьяно покачиваясь, он снова выхватил пучок и ударил им, все так же играючи, в шутку, соседа-дервиша в лицо.
Но сошелся еще один круг, еще, и вот уже весь дворик заметался, закружился в танце, поймав один на всех ритм. Из раки лился монотонный молитвенный речитатив, размеченный высокими резкими выкриками впавших в священный экстаз.
«Н-да, Скоби, судя по всему, сегодня спать будет некогда, — заметил без всякого почтения к святому Бальтазар. — Считать ему на мусульманских небесах обрезанных в день сей во славу Аллаха — до самого утра».
Издалека, из гавани, пришел протяжный крик сирены, вернув меня в чувство. Ну, вот уже и пора. «Я провожу тебя», — сказал Бальтазар, и мы взялись вдвоем проталкиваться сквозь толпу по направлению к Корниш.
На Корниш мы наняли гхарри и долго ехали молча по длинной, лениво изогнутой набережной, слушая, как за спиной постепенно стихают музыка и барабанный бой. Сияла полная луна над тихим морем, чуть подернутым легкой рябью, дул полуночный бриз. Сонно кивали пальмы. По узким, спутанным в клубок здешним улочкам мы выехали к торговому порту, где у причалов покачивались призрачные силуэты кораблей. И полдюжины огней перемигивались на воде. От пирса отвалил океанский лайнер и тихо выскользнул на рейд — долгий, сияющий во тьме полумесяц света.
Небольшое суденышко, на коем я и должен был отправиться на остров, все еще стояло под погрузкой — багаж, провиант.
«Ну, Бальтазар, — сказал я. — Держись от всяких бед подальше».
«Мы еще увидимся с тобой, — тихо произнес он. — От меня так просто не уйдешь. Вечный Жид, так сказать. Я буду держать тебя в курсе — насчет Клеа. Я бы сказал тебе: „Возвращайся к нам, и поскорей“, — не будь у меня такого странного чувства, что возвращаться ты как раз и не собираешься. Убей меня Бог, если я знаю почему. Но вот в том, что мы с тобой еще встретимся, я уверен».
«И я тоже».
Мы обнялись крепко, дружески, потом он резко оттолкнул меня, вскочил обратно в гхарри и велел трогать.
«Помяни мое слово», — это когда лошадь уже цокотнула копытом, послушная указке кнута.
Я стоял и слушал стук копыт, покуда ночь не проглотила и лошадь, и повозку, и звук. И тогда я пошел носить вещи.
«Дорогая моя Клеа!
Три долгих месяца — и от тебя ни слова. Я бы начал беспокоиться уже всерьез, если бы верный Бальтазар не слал мне пунктуально, каждые несколько дней, по открытке с весьма любезным с его стороны отчетом о ходе твоего выздоровления, хотя и без особых деталей. Ты, конечно, все больше сердишься на мое бессердечное молчание, какового ты ничем не заслужила. Честное слово, мне очень стыдно. Я даже и не знаю, что за странный барьер мне мешал. Ни понять, в чем, собственно, дело, ни как-то со всем этим бороться был просто не в состоянии. Вроде как дверная ручка, которая не хочет поворачиваться. Почему? Странно вдвойне, ибо все это время я ощущал тебя рядом и много думал об этом твоем весьма активном во мне присутствии. Метафорически выражаясь, я прижимал тебя, прохладную, к горячей моей душе, как лезвие ножа. Возможно ли, чтобы я крепче сжился с мыслью о тебе, нежели с тобой живой, живущей в мире? Или слова оказались утешением слишком нестоящим, пустым, когда сравнишь их с расстоянием, нас разделившим? Не знаю, но теперь, когда работа близка к завершению, я, кажется, опять обрел дар речи.
Вещи будто бы меняют фокус на этом маленьком острове. Я помню, ты когда-то обозвала сей образ метафорой, но для меня здесь и сейчас в этой метафоре реальности через край — хотя нынче здешняя реальность мало похожа на небольшую тихую гавань, которую я знавал когда-то. И причиной тому — наше вторжение. Я и представить себе не мог, чтобы десяток специалистов мог такое наворотить. Но мы привезли сюда деньги и с помощью денег потихоньку меняем местный экономический уклад, подрывая дешевизной основы честного крестьянского труда, создавая все новые и новые потребности, о коих местные жители даже и знать раньше не знали и были счастливы. Потребности, которые в конечном счете разрушат изнутри сплетенную на века ткань этой средневековой деревушки с плотно осязаемой системой кровного родства, с наследными феодами и древними празднествами. Под чужеродным натиском от этой цельности вскоре не останется и следа. А все было сплетено так плотно, так симметрично и красиво, будто ласточкино гнездо. Мы же растаскиваем его на части, как шалопаи мальчишки, которые даже и понятия не имеют о том, какой наносят вред. Мы, сами того не желая, несем сюда смерть, смерть старому порядку, и лекарств от нее не бывает. К тому же и дело-то уже сделано — дюжина стальных балок, землеройный инвентарь, подъемный кран! И как-то вдруг вещи принялись менять фокус. Здесь появилась жадность, новая, не такая, как прежде. Начнется все с нескольких цирюлен, а закончится тем, что бухты будет не узнать. Через десяток лет тут будет не отличимый от всех других хаос пакгаузов, дансингов и дешевых борделей для моряков Торгового флота. Только дайте нам время!
Место, которое они выбрали для ретрансляционной станции, расположено в гористой восточной части острова, не там, где я жил прежде. И неким странным образом я обстоятельству этому рад. Я достаточно сентиментален, чтобы получать удовольствие от воспоминаний о прожитых здесь годах, — но сколь много выигрывают они, если чуть-чуть сместить центр тяжести: все не так, как прежде, и все как будто в первый раз. Вдобавок ко всему прочему эта часть острова совсем не похожа на все другие — долина, выходящая к морю, с крутыми, усаженными виноградом склонами. Почвы здесь золотистых, алых и бронзовых тонов — должно быть, мергели вулканического происхождения. Красное вино, которое делают из местного винограда, легкое и чуть-чуть pйtillant[100], будто в каждой бутылке дремлет свой маленький вулкан. Да, горы скрежещут здесь зубами (звук сей отчетливо слышен, когда потряхивает, а потряхивает часто) и стирают метаморфические скалы в зубной меловой порошок. Живу я в маленьком квадратном доме на две комнаты, он выстроен над винным погребом. Под окном — мощенный плиткой дворик, кругом террасы, а за ним другие такие же погреба — глубокие, темные, полные спящего в огромных бочках вина.
А виноградники тут кругом, и мы в самом центре; куда ни глянь, разбегаются, послушно рельефу голубых холмов над морем, неглубокие каналы взрыхленной и удобренной земли меж симметрично пышных, в полном соку шпалер. Галереи — нет, кегельбанные дорожки коричневой, с вулканическим пеплом земли, и каждая горстка взбита в пух кулачками и пальцами усердных здешних девушек. Кое-где над этим перебегающим рябью зеленым лесом, над сим виноградным ковром — одинокая смоковница или олива. Виноград настолько плотен, что заберись ты, пригнувшись, внутрь, и твое поле зрения мигом сократится до трех футов — как мышь во ржи. Я сижу и пишу, а где-то рядом по-кротовьи ходит дюжина невидимых девушек, копается в земле. Я слышу их голоса, но ничего не вижу. Они ползают там, как вольные стрелки за линией фронта. Солнце еще не встало, а они уже здесь, за работой. Я просыпаюсь и слышу: ага, идут, иногда — куплет из греческой песенки! А встаю я в пять. Появились пролетом первые птичьи стаи, на аэродроме их тепло приветствует немногочисленная делегация местных оптимистов охотников; постреляв лениво в белый свет, они идут себе дальше в гору, болтают и подначивают друг друга.
