Повсюду — по горам, по лесам — кружат эти и другие слова — не про драку, конечно, в такое никто не поверит, а между тем эта самая что ни на есть истинная правда — в Монте-Лавре тоже проходили собрания, все в который раз обговаривалось в уточнялось; люди бывают разные — смелые, боязливые, и надо сделать так, чтобы Первого мая все были тверды, чтобы те, кто испытывает страх, держались поближе к тем, кто его не показывает, то же и на войне, рассказывают люди, которые там побывали. В тот день потратили много бензина, тяжелым стал от него весенний воздух, проносились грузовики и джипы, набитые винтовками и масками — жандармы надевают маски, чтобы лица свои не позорить, а когда они приезжали в населенный пункт, в котором был жандармский пост, то тут же устанавливали связь с главным штабом, обменивались приказами и взвешивали обстановку, сообщали, как идут дела в Сетубале, в Нижнем Алентежо, в Алто, в Рибатежо, там ведь тоже латифундии, не забудьте. Вооруженные патрули сновали по улицам и переулкам, вынюхивали, кто что замышляет, словно орланы, рыскали глазами по морю латифундии, выглядывая, не выкинул ли кто черный пиратский флаг или красное знамя, да кому в голову придет заниматься сейчас чем-нибудь подобным, но у жандармов это навязчивая идея, ни о чем другом они думать не могут, но разглядеть им удается только то, что на виду: мужчины медленно прогуливаются или разговаривают, одеты они в самое лучшее с аккуратными заплатками, женщины в латифундиях большие искусницы ставить заплаты и сзади, и на коленях, они берут корзину с лоскутами, находят там кусочек добротного тика, прикладывают его к раненой штанине, потом осторожно обрезают ножницами, и вот уже слышен треск проходящей через ткань нитки, работа эта очень тонкая. Я сижу на пороге своего дома и чиню штаны своего мужа, он не должен ходить на работу голым, только я одна могу чувствовать его тело под простыней.
Кажется, будто все это не имеет никакого отношения ни к Первому мая, ни к восьмичасовому рабочему дню, ни к сорока эскудо, многие так и решат, но это рассеянные люди, не обращающие на мир никакого внимания, они считают, что мир — сфера, которая кружится в космосе, но как слепы эти астрономы, если не видят ничего общего между Первым мая и иголкой с ниткой в руке этой женщины, которую зовут Грасинда Мау-Темпо, она шьет, чтобы муж ее, Мануэл Эспада, был как следует одет Первого мая, в день праздника трудящихся. Жандармы проезжают прямо перед ее дверью, вид у них очень воинственный, и Грасинда Мау-Темпо прижимает к себе свою дочь, Марию Аделаиду, а девочка — ей сейчас семь лет, и у нее самые голубые на свете глаза — смотрит на парад, как ни странно, но эти дети совершенно не восторгаются формой, она смотрит сурово, жизнь ей уже достаточно известна, она знает, что это за форма и что это за люди.
К ночи мужчины возвращаются домой. Спать они будут беспокойно, как солдаты перед сражением: Останусь ли в живых, забастовки и демонстрации — дело привычное, известно, как их воспринимают хозяева и жандармы, но теперь… бросить такой вызов латифундии, лишить ее власти, которую она унаследовала от дедов своих дедов: Ты будешь работать на меня от зари до зари каждый день своей жизни, остальными можешь распоряжаться, как хочешь. Совершенно не к чему вставать так рано Сижизмундо Канастро, Жоану Мау-Темпо, Антонио Мау-Темпо, Мануэлу Эспаде и всем остальным мужчинам и женщинам, которые не спят в этот час, они думают, что будет завтра, это же настоящая революция, восемь часов работы на латифундию. Остается только победить или умереть, в Монтаржиле выступили и победили, чем мы хуже них, в ночи слышно, как снова и снова кружит по улицам жандармский джип, запугать нас хотят, но это мы еще посмотрим.
Те же слова звучат и в других устах — Жилберто и Алберто говорят: Мы еще посмотрим, чья возьмет, великий был момент в истории латифундий, они хотят присутствовать при зарождении этого дня, чтобы его
черт побрал, солнце уже встало, а ни один черт не вышел на работу, управляющий, десятник и надсмотрщик нервничают, что за прелестный вид, май, цветущий май, а Норберто смотрит на часы: Половина восьмого, и никого. Похоже на забастовку, говорит лакей, но Адалберто вскидывается на него: Заткнись! Как он зол, но у него уже есть определенный план, как и у всех остальных, остается только ждать. Только теперь начинают сходиться работники, они сами выбрали это время, они добродушно здороваются, к чему упреки, и в восемь часов приступают к работе, как и было назначено, но Дагоберто издает вопль: Стой! — и все прекращают работу, глядя на него невинными глазами: В чем дело, хозяин? Кто вам сказал приходить в это время? — желает знать Норберто. Отвечать поручено Мануэлу Эспаде: Мы сами так решили, в других местах уже работают по восемь часов, а чем мы хуже тех товарищей. Берто идет на него, кажется, он сейчас ударит, но нет, на это он не осмеливается: На моей земле расписание работы остается прежним, от зари до зари, решайте сейчас — или вы остаетесь, а завтра отрабатываете пропущенные часы, или убирайтесь отсюда. Так и надо с ними говорить, скажет сеньора дона Клеменсия, когда муж ее будет хвастаться своими подвигами, а что было потом? А потом Мануэл Эспада, тот, что женился на дочери Жоана Мау-Темпо, ответил — он у них главарь: Хорошо, сеньор, мы уходим, и они ушли все, а когда вышли на дорогу в Монте-Лавре, Антонио Мау-Темпо спросил: И что мы теперь будем делать? — не потому, что он боялся или беспокоился, он просто хотел помочь своему зятю этим вопросом, и тот ответил: Что решили, то и будем делать, соберемся все на площади, а если появятся жандармы и захотят нас расспрашивать, разойдемся по домам, завтра опять выходим на работу к восьми часам, как сегодня. Примерно те же слова сказал Жоан Мау-Темпо другой группе работников, а Сижизмундо Канастро — третьей, и все собрались на площади, где обычно их на работу нанимали, и приехали жандармы, капрал Доконал спросил: Значит, вы не хотите работать? Хотим, сеньор, но только по восемь часов, а хозяин не дает нам. Все это совершеннейшая правда, но капралу Доконалу требуются еще подтверждения: Так это не забастовка? Нет, сеньор, мы хотим работать, хозяин сам нас прогнал, сказал, что не согласен на восемь часов, и этот простой ответ заставит капрала позже признаться сеньору Дагоберто: Не знаю, что с ними делать, они говорят, что хотят работать… но Дагоберто не дает ему кончить: Мошенники они все, пусть работают от зари до зари или дохнут с голоду, а у меня работать не будут, нет такого закона, чтобы по восемь часов работать, здесь приказываю я, я здесь хозяин. На том и прекратился его разговор с капралом Доконалом, день подходил к концу, все сидели по домам, жены — не только дона Клеменсия, но и все остальные — хотели знать, как оно было, и они имеют на это полное право. Подведем итог: в этот день ничего не заработано, а сколько таких дней впереди, латифундии сдаются по-разному, одна — на второй день, другая — на третий, еще одна — на четвертый, а кое-где по нескольку недель уходило на это перетягивание каната, кто кого сильнее, кто кого упорней, в конце концов люди уже перестали выходить на работу, чтобы узнать, приняты ли их условия, оставались в деревнях, а это уже забастовка, и, когда жандармы поняли, в чем дело, они снова стали по своей привычке убивать людей, по латифундии опять начали разъезжать военные машины, но стоит ли повторять то, что всем известно. Упорствовали в своих замках Дагоберто и Алберто, Умберто и Берто, однако священный союз распадался; из других краев приходили вести о сдаче, что тут поделаешь, но они надеются своего не упустить. Я знаю, падре Агамедес, думать о мести не по-христиански, я потом покаюсь на исповеди. Не совсем так, сеньор Алберто, во Второзаконии сказано: «Мне отмщение, и аз воздам». Наш падре Агамедес просто кладезь премудрости, в такой толстой книге, в Библии, он нашел это замечательное место, другого оправдания нам и не нужно.
Но в Монте-Лавре и в других местах торговцы верили в долг, и об этом тоже надо рассказать. Жоан Мау-Темпо ходил по улицам, стыдясь того, что не может заплатить свои долги, жена его Фаустина плакала от нищеты и тоски, а теперь он идет из лавки в лавку, и, если его встречают плохо, он делает вид, что не заметил этого, кожа у него задубела от оскорблений, и он просит не только за себя: Сеньора Граниза, мы боремся, чтобы по восемь часов работать, а хозяева не соглашаются, потому мы и бастуем, я прошу вас, подождите три-четыре недели, станем работать, все заплатим, в долгу у вас никто не останется, пожалуйста, не откажите нам. Хозяйка лавки, высокая женщина со светлыми глазами и хмурым взглядом, кладет руки на прилавок и говорит почтительно, как и положено обращаться к старшим: Сеньор Жоан Мау-Темпо, я, конечно же, подожду, кредит вам открыт, но и вы меня не забудьте, когда… подобные загадочные речи свойственны женщине, которая умело ведет таинственные разговоры с покупателями о чудесных исцелениях и божественном заступничестве, — такое не только в городах, но и в латифундиях бывает. Жоан Мау-Темпо ушел с доброй вестью, а Мария Граниза приготовила новый список должников, хоть бы все заплатили, как положено.
