— Я понимаю, что вы оба обеспокоены.
— Безусловно. Каждый по своей причине.
— Деньги на дом я взял в долг у Мешулама, — сказал я. — А Тирца ремонтирует его мне в подарок.
— Я так и думал, — сказал брат с облегчением. — Но вот у Лиоры есть другие предположения.
— Видишь, — сказал я, — внешне ты выглядишь большим хитрецом, но на самом деле тебя легко обвести вокруг пальца. Ты действительно хочешь знать?
Он помрачнел.
— Это мама дала тебе? — И вперил в меня два ее голубых глаза. — Отвечай! И не играйся со мной больше. Это она дала тебе эти деньги?
— Да, — сказал я. — За несколько месяцев до смерти. Она позвала меня, дала в руки чек и сказала: иди найди себе дом, чтобы у тебя было свое собственное место.
— Какого размера чек?
— Не большой. Восемьдесят пять квадратных метров. Точно по размеру этого дома.
— Я так и думал, — сказал Биньямин. — И я благодарен тебе за откровенность. — И добавил: — Это замечательный подарок. Неожиданный. Не только для того, кто получил, но и для того, кто нет.
— Безусловно, — сказал я. — Подарок неожиданный, да еще как.
— А я думал, что меня она любит больше, — сказал он, наклонив ко мне голову с вызывающим кокетством.
— Она и в самом деле любила тебя больше, — сказал я, — и поэтому этот чек получил я.
Биньямин улыбнулся. Каждый раз я думаю: как он похож на тебя и на Папаваша. Не только телосложением, ростом и внешностью. Но также элегантностью движений. И этой радостью и признательностью одежды за то, что она удостоилась облегать именно это красивое тело — рубашка обтягивает грудь, брюки обнимают бедра: как хорошо, что мы на тебе, а не на ком-нибудь другом.
— Ты ошибаешься, — сказал Биньямин, — но что это уже сейчас меняет? Она умерла, и мне не к кому прийти с претензиями. Вопрос в том, правильно ли это с твоей точки зрения.
— По-моему, совершенно правильно, — сказал я. — Меня это ничуть не удивляет.
— И это всё? — спросил Биньямин. — Один брат получает подарок в размере дома, а второй не получает ни гроша?
— Это было ее решение, не мое. И, как по мне, эти деньги — не подарок, а компенсация.
— Никто не виноват, что у тебя был другой отец, — сказал Биньямин.
— У меня не было другого отца. У нее был друг, от которого я родился, но растил меня Папаваш. Это он мой отец, и он растил меня очень хорошо.
— Интересно, что он думал об этой истории все эти годы.
— Не важно, что думают. Важно, что делают и как себя ведут. Он сказал ей, что вырастит меня, как своего сына, и это то, что он сделал. Он образцовый отец. Жаль, что ты унаследовал от него только внешность.
— В те времена не было принято спать с другом до свадьбы.
Я не поправил его. Я уже дважды сказал правду за время этого разговора, и, как говорит Мешулам, «говорить правду — это очень хорошо, но не надо делать из этого привычку».
— Она мне всё рассказала, — продолжал Биньямин.
Всё? Сейчас пришел мой черед встревожиться.
— Что же именно?
— Что ее друг пришел к ней попрощаться перед боем и тогда это случилось.
Странная гордость чувствовалась в его голосе, гордость сына, которого мать предпочитает другому. Есть сыновья, которым мать дает деньги, и есть сыновья, перед которыми она открывает сердечные тайны. Я не исправлял его. Если это то, что она предпочла ему рассказать, пусть будет так.
— А по поводу денег, — сообщил я ему, — твоя Зоар и я, мы уже придумали, как можно решить эту проблему.
Биньямин приободрился и насторожился одновременно:
— Как?
— Я завещаю этот дом Иоаву и Иораму.
— Прекрасная идея, — сказал мой брат, чуть поразмыслив.
— И не думай, что это ради тебя, — сказал я. — Это ради них. А также ради Зоар. Ты не стоишь такой жены и таких детей.
— А ты изменился, — заметил Биньямин. — И это не только из-за дома. Я чувствую здесь запах любви.
3
Вернулся тракторист. Подогнал свой прицеп к западной стене дома, а сам разлегся отдыхать в тени рожковых деревьев. Двое рабочих поднялись на крышу и начали разбирать старую цементную черепицу, сбрасывая ее в прицеп. Они работали, постепенно сползая назад и разбирая перед собой крышу, которая за мгновенье до того была под их коленями.
В полдень вернулась Тирца, а еще спустя несколько минут появился второй белый пикап с надписью «Мешулам Фрид и дочь», только в отличие от предыдущих он ехал без водителя.
— Это Илуз, наш кровельщик, — обрадовалась Тирца. — Какая пунктуальность!
Пикап остановился, дверь открылась, и вышел очень худой и очень маленький человечек, совсем лилипут. С длинными руками, большой головой и широкой улыбкой. Он поздоровался с Тирцей, с обезьяньей ловкостью взобрался на дощатый скелет бывшей крыши, прошелся по бетонному периметру и по деревянным балкам, осмотрел всё и всему вынес приговор: «Это прогнило!.. Это тоже… Это оставить… Это заменить!»
Потом он достал из поясной сумки молоток с гвоздодером, повытаскивал гвозди, разобрал и сбросил несколько обшивных досок, измерил и записал на ладони и, наконец, присоединился к нам на поздний обед, добавив к нему острый соус, который достал из той же сумки. И за едой сказал, что большая часть каркаса «в полном порядке» и завтра он вернется с братом и с недостающими досками. Тирца попросила его отвезти в своем пикапе двух ее рабочих, выпроводила тракториста и объявила, что желает обновить «нашу новую еще-не-крышу».
— Как это? — засмеялся я. И вдруг понял, что давно не слышал своего смеха.
— Мы ляжем на спину внутри дома и будем смотреть на небо. Посмотрим, опускается темнота, как выражаются в книгах, или поднимается.
Мы разделись и легли рядом. Стены скрывали нас от взглядов людей, развороченная крыша открывала нас взглядам тех, кто сверху, — перелетных птиц, возвращающихся домой голубей, а может быть, и твоим глазам, если ты на самом деле там.
Большое светило исчезло за горизонтом. Свет всё угасал, пока не померк совсем. Сначала он перестал существовать в этом мире, потом погас и там, за краем неба, а под конец утратил и само свое название. Темнота не опустилась и не поднялась. Не сотворилась враз, как свет, и море, и деревья, и человек, а соткалась, заполнила всё вокруг, сгустилась и стала тьмой. Оголенные балки крыши, раньше очень черные на фоне неба, теперь утонули в нем. Малое светило, в тот вечер узенький серп, засеребрилось на западе. Радостно замигали счастливые звезды. Распростертые, обнаженные, держась за руки — тоже режиссура Тиреле, разумеется, — мы смотрели, как они множатся в числе, превращая небосвод в тяжелую твердь.
А потом моя юбимая начала меня гладить почти так же, как раньше, когда ее брат сидел возле нас, давал указания и следил: «Теперь ты потрогай его пипин, а теперь ты потрогай у нее, а теперь сделайте вот так, я хочу посмотреть…»
Мы придвинулись друг к другу. Поцеловались. Я прижался к ней, стал рычать, и хрипеть, и тереться о ее тело. Тирца засмеялась:
— Иреле…
— Что?
— Ты любишь меня. — А потом сказала: — У нас дома есть твои свадебные фотографии. В основном там видны Мешулам и твои родители, но кое-где и вы с Лиорой. Она очень красивая.
Я не реагировал.
— А один раз, года два назад, я видела ее на улице Ахад-Гаам в Тель-Авиве. Она вышла из ресторана с мужчиной и женщиной, которые выглядели иностранцами. Я не понимаю, зачем ты ей вообще нужен.
— А зачем я нужен тебе, ты понимаешь?
— Я чувствую в тебе твою мать.
— Но я совсем не похож на нее.
— Это не важно. И кроме того, мы похожи, а уроды должны заботиться друг о друге.
— Мы не такие уж уроды.
— Мы с тобой, конечно, не Медуза-горгона и нотр-дамский горбун, но люди не оборачиваются нам вслед.
— Тебе — да. Ты лучишься, ты полна света. У тебя замечательная походка, и красивая попка, и длинные ноги, и крепкая шея. Сосцы твои двух цветов, возлюбленная моя, и пипин твой слаще меда.
Она засмеялась:
— Он о тебе тоже хорошо отзывается.
— Я видел, как люди смотрят на тебя. Это на меня никто не смотрит.
— Мужчина не должен быть красивым. Чуть красивее обезьяны, и того достаточно, — процитировала Тирца старую поговорку своей матери и добавила: — Может быть, Лиора именно это и любит в тебе. Ей нравится, что ее муж каждое утро благодарит Бога, что у него такая высокая и красивая жена.
— Почему мы всё время говорим о ней?
— Потому что мне хочется. Потому что я хочу хотя бы один раз почувствовать, как это — быть по-настоящему красивой. Выйти утром из дому и знать, что чувствует красивая женщина. Пройти по улице, как она ходит каждое утро из дому на работу, словно рассекает льды на Северном полюсе. И не только чтобы так было, но и чтобы знать заранее, с полной уверенностью, что так будет.
— Ты следишь за ней?
— Что с тобой? Это ты рассказывал мне об этих ее выходах на работу и о взглядах поклонников, которые ждут ее на всех углах. В детстве я как-то увидела в книжке слова «пленительная женщина» и совсем помешалась на них. Гершон сказал мне, что это такая женщина, которая берет человека в плен, заставляет его свернуть с прямой дороги. А моя мама сказала, что это не от слова «плен», а от «пелена», то, во что пеленают. А Мешулам сказал, что нет никакой разницы и это всё одно и то же.
