Борис Васильев - Князь Святослав. Владимир Красное Солнышко

Что-то Добрыня Никитич бормотал еще, но главное было уже сказано. Дружина поняла:

— Жечь. Всё подряд…

Добрыня на бегу подумал, что они могут потерять время, пока высекут искры и раздуют тлеющие труты. Однако ничего этого не понадобилось: смутьяны подожгли церковь Преображения Господня, и она всё еще догорала.

Со стороны, противоположной Волхову, никаких защитников города не оказалось. Все яростно бросились добивать мечников. Но когда за спинами наседавших новгородцев вспыхнуло пламя пожара, они стали тревожно оглядываться.

— Вперед, мечники! — закричал Путята, перекрывая и лязг мечей, и гул начинающихся пожаров. — Все вперед! Я переправлюсь и догоню вас!..

Разгром был полным. От пожаров, полыхавших во всех концах города, новгородцы растерялись. Кто-то еще отмахивался мечом, кто-то пытался спасать горящие дома, кто-то просто бестолково метался меж огней, то ли разыскивая близких, то ли окончательно одурев от всех бед.

Вот с тех пор и стала гулять по Киевской Руси новгородская присказка: «Путята крестил мечом, а Добрыня — огнем».

Так она и попала в летопись.

Ударами с двух концов по Господину Великому Новгороду мятеж был полностью подавлен. Пленных тщательно допрашивали представители тайной службы, которых еще в самом начале похода прислал в дружину Добрыни Никитича Ладимир. Старательно допрашивали, подолгу, не стесняясь применять пытки. По их сведениям, главными смутьянами в Новгороде были волхв Богомил Соловей, его прислужка да новгородский тысяцкий Угоняй. Но никто из пленных ничего о Богомиле и тысяцком Угоняе не сказал. То ли терпели, стиснув зубы, то ли и вправду не знали.

На другой день после полного разгрома мятежников дружинники Добрыни загнали в Волхов всех жителей великого города. Женщин и детей, здоровых и раненых. Всех до одного, тщательно прочесав все окраины и улицы.

Митрополит крестил их всех чохом. Сколько при этом потонуло раненых и увечных, летопись умалчивает.

Повеление великого киевского князя Владимира, Василия во втором крещении, было исполнено.

Добрыня вместе с митрополитом Михаилом прибыл с докладом к великому князю Владимиру. Он встречал их в тронной палате в присутствии членов Боярской думы.

— Народ новгородский крещен в реке Волхове, — доложил митрополит.

— Без крови?

— Было буйство, но об этом тебе лучше расскажет Добрыня Никитич.

— Яро сопротивлялись, дядька?

— Они прознали, что мы идем, великий князь, — неторопливо начал былинный богатырь. — Спалили церковь Преображения Господня, убили всех тиунов, разграбили боярские дома. Я послал Путяту в обход, но они встретили его, и переправиться через реку с ходу не удалось. Путята прислал гонца, и я бегом повел дружину к другому концу…

— Митрополит — тоже бегом? — усмехнулся великий князь.

— Митрополита Михаила на коне доставили в Новгород люди Ладимира. Уж после того, как я пожаром остудил новгородскую вольницу.

— Город спалил?

— Отстроят, они его первыми палить начали, — пояснил Добрыня. — А потом… Путята мне как брат, а когда брата убивают — как спасти?.. Это я бежал и на бегу думал: как?.. Как врагов от него оторвать?..

— И решил полгорода спалить? — Владимир прищурился. — Так, что ли?

— А что было делать?

— Правильно решил, дядька мой многомудрый! — рассмеялся великий князь.

Вошел Ладимир. Услышав последние слова великого князя, заметил хмуро:

— Что правильно? То, что главные смутьяны в сумятице из Новгорода ушли?

— А твои люди, Ладимир, куда глядели? — строго спросил Добрыня. — Они же вместе со мною в Господин Великий Новгород вошли. Сказали, что должны взять волхва Богомила со служкой его и тысяцкого Угоняя.

— Не нашли они их, — с досадой сказал Ладимир. — Как сквозь землю…

— Их служба, не моя. Я город жег, Путята с мечниками мечами отмахивались, а что твои работнички делали — это ты с них спрашивай.

— Да уж, спроси, — великий киевский князь строго свел брови. — Врагов надо давить в зародыше.

— Да я… — начал было Ладимир.

— Я сказал!

Ладимир низко поклонился и быстро вышел из тронной палаты.

Среди думских бояр прошелестел говорок.

— Молчать! — оборвал Владимир. — Нам предстоит киевлян крестить, вот об этом и думайте.

Дума примолкла.

— А чего же до сего времени не крестил? — спросил Добрыня Никитич.

— Тебя ждал, дядька. Великие дела в одиночку не делают. А тут — на века.

— На века, — подтвердил Добрыня.

— Отдохни с дороги. Завтра всё решим.

Богатырь поклонился и вышел из тронной палаты.

Великий князь Владимир утром принял Добрыню, и говорили они на сей раз без посторонних ушей. Слишком уж важной была беседа.

— Тебя, дядька, ждал, чтобы самое главное для Руси дело свершить. Если хотим дальше жить без мятежей, надо Киевскую Русь крестить в православную веру.

— Надо, — согласился Добрыня.

— А у нас в Киеве — идолы языческие.

— Убрать.

— Вот твои дружинники и уберут. В первую голову — Перуна, тобой присланного. В Днепр, пусть поплавает. А за ним — остальных. И — у всех на глазах.

— Сперва я идола мечами иссеку.

— А потом — палками его, палками! Да на глазах у киевских язычников.

— И к хвосту конскому привяжу. А лошадь выберу самую шелудивую.

Бог дружинников Перун нравился Добрыне, хотя сам Добрыня давно уже стал христианином. Верховный бог славянского пантеона был огромен и ладно, старательно вытесан из доброго дуба. А еще у киевского Перуна была серебряная голова и золотые усы. Добрыня когда-то прислал его великому князю в Киев. Тогда Владимир собирал всех славянских богов. Теперь вот всех повелел изрубить. Как тогда в нем Бога не было, так и сейчас он им не обзавелся…

Так думал Добрыня, думал с горечью, а потому сразу и не заметил, что за поверженным Перуном с плачем и криками бегут женщины и дети. Женщины сорвали платки, распустили волосы по плечам и кричали как по мертвому.

А тут некстати, по повелению великого князя, Перуна, которого тащила шелудивая кляча, стали бить палками какие-то доброхоты.

Добрыня и сообразить-то ничего не успел, как рыдающие киевлянки бросились вдруг на этих доброхотов. Их сразу оттащили, принялись бить чем попало, и поднялся такой крик, что былинному богатырю стало не по себе.

«Женщину ударить — себя опозорить…»

Не успел он это подумать, как взбунтовавшиеся бабы неожиданно перерезали ножами веревки и дрекольем погнали шелудивую лошаденку куда-то в сторону. А со всех улиц и переулков валом повалили простоволосые женщины и парнишки.

«— Сейчас и мне достанется…» — мелькнуло в голове у Добрыни.

И бесстрашный богатырь побежал с места разгоравшегося сражения. Впервые в жизни удрал. От немыслимого для воина боя с разъяренными женщинами.

— Не могу женщин бить, великий князь! — закричал он, войдя в великокняжеский дворец. — Отроков пошли, отроков!..

— А отроки могут?

Добрыня промолчал.

— Христианство запрещает поднимать руку на слабого, — сказал великий князь. — Рабынь пошли. Тех, кого на волю еще отпустить не успели.

Послали молодых рабынь, которых Владимир приберегал для продажи, а митрополит Михаил закрывал на это глаза, поскольку знал, что казна киевская пуста.

На площади завязалось изощренно-жестокое женское сражение. Рабынь били беспощадно, с истинно женской яростью, но драка отвлекла внимание женщин от дружинного бога-громовержца Перуна. Увидев это, Добрыня тут же послал отроков, и они быстро подтащили дубового истукана по Боричеву взвозу к ручью, в который тот и был сброшен. По ручью Перуна донесло до Днепра.

И поплыл великий бог дружинников, сверкая на солнце серебряной головой. А заранее расставленные на берегу молодцы отпихивали его баграми от берега, и потому плыл он долго и медленно. Аж до Днепровских порогов.

Лишь увидев рабынь, киевлянки заметили, что Перуна уже нет на площади. С криками и плачем они побежали к Днепру и долго, рыдая, шли по берегу, провожая кумира.

Говорят, он затонул значительно ниже по течению. Почти на южной границе Киевской Руси…

— Поплыл, — доложил Добрыня великому киевскому князю.

— Крестить!.. — заорал на весь дворец Владимир. — Крестить немедля!..

— Трудно, — вздохнул Добрыня.

— Коли поможете, серебряные ложки для богатырей отковать велю!

И уже на следующее утро глашатаи объявили повеление великого князя: «Если не придет кто по моему княжескому повелению на реку — будь то богатый, или бедный, или нищий, или раб — да будет мне враг!»

Вечером того дня, когда глашатаи надрывали глотки, объявляя княжеское повеление прийти к реке, великий киевский князь Владимир неожиданно поехал к Рогнеде в дарованный ей город Изяславль.