— Оставь нас одних, иди домой, Зелла! — сказал Ганс хмуро.
Катка оглядела женщину. Нельзя сказать, что лицо ее было некрасиво, но фигура какая-то бесформенная, пояс полупальто посажен слишком низко, а шляпка с вуалеткой не подходит к ее костюму, к тому же она слишком сдвинута на затылок. Почему это немки не умеют одеваться?
Катку покоробило слово «дама». И фрау Хогаус тоже взволновалась. На скулах у нее появились багровые пятна, она провела носовым платочком по вспотевшему лбу, а испуганные глаза ее все тянулись к Катке. «Нет, это не обыкновенная встреча, здесь дело идет о гораздо большем, это, вероятно… Um Gotteswillen»[124].
— Ну, пойдем же, Ганс, ты ведь болен, тебе нельзя волноваться…
— Иди домой! — резко крикнул Ганс и сбросил ее руку со своего локтя.
Перевернувшаяся рюмка звонко стукнула по подносу, немногочисленные посетители удивленно обернулись. Лицо его стало серым, губы посинели. Вдруг хрустнуло — в его руках сломался карандаш.
— Господин Тиц, — раздалось из противоположного угла, — вас вызывают к телефону!
Отойдя шага четыре, Ганс обернулся, беспомощно оглянулся на двух женщин у столика, потом покорно развел руками и, ссутулившись, пошел, тяжело наступая на пятки. Не дойдя до телефона, он еще раз оглянулся. Гизелла Хогаус подняла вуалетку. В этом неуклюжем жесте было что-то смешное.
— Вы…
— Жена Ганса.
Гизелла Хогаус судорожным движением прижала руку к виску.
— Мой бог… — она на миг замерла с открытым ртом. — Что… а что… что вам тут нужно?
Ее длинные пальцы водили по тонким губам — туда и сюда, туда и сюда, слегка размазывая помаду. Она не хотела так сказать, но дикий страх лишил ее способности соображать.
— Это я должна спросить, что вам тут нужно? — резко ответила Катка. — Это мой муж. Я пришла за ним, я здесь, чего вы путаетесь между нами, чего…
— У меня была трехлетняя доченька Аннинхен, ангелочек… Вся моя семья — ребенок, родители, тетя, брат-инвалид…
Внимание Катки вдруг привлекли странные пятна, выступившие у женщины на лбу и скулах. Пятна то бледнели, то вновь выделялись резче.
— Все, — выкрикнула женщина, — все сразу!.. В Берлине… когда Гитлер приказал затопить метро… Да разве вы вообще можете понять, что значит потерять Аннинхен и всех родных в одну минуту!
Катка отвернулась, но перед ее глазами стояли сжатые бледные руки и глаза этого существа, жизнь которого была поставлена на карту.
Фрау Хогаус трясущейся рукой смахнула соринку с рукава Катки.
— Мой муж погиб под Харьковом, от нашей берлинской квартиры осталась лишь одна стена с куском пола, а на нем — рояль, два месяца его поливал дождь, потом рояль рухнул на первый этаж. У меня на свете нет ничего и никого, единственный смысл моей жизни — Ганс. Я сначала не знала о вас, а когда он мне рассказал, было уже поздно, я полюбила его больше, чем себя, и люблю теперь. Если вы потребуете, я убью себя и ребенка… — Она боязливо оглянулась в сторону телефона, понизила голос и опустила голову. — Если бы он знал, что я вам обо всем этом рассказываю, он бы избил меня до крови, но…
— Какого ребенка? — громко спросила Катка.
— От Ганса. — Женщина встала. Отчаяние лишило ее стыда. Она распахнула свой широкий жакет на заметно выпуклом животе.
Катка смотрит на сломанный Гансом карандаш. Странное дело — обломки то приближаются друг к другу, то расходятся. Стол потерял четкие контуры, как бы расплылся во все стороны. Весь мир — круг без конца и края, все потонуло в каком-то тумане, только желтое пятно апельсина да обломки карандаша — единственно реальные предметы…
Катка бредет по улице предместья, шмель бешено кружится над густо-розовым боярышником, визг детей возник откуда-то из-за утла и пронесся мимо нее как вихрь. Медовый аромат аллеи, мороженщик тянет за собой свою тележку и звонит в колокольчик, молоденькая девушка, просунув обнаженную руку под руку своего парня, идет, постукивая каблучками по тротуару.
Катка остановилась перед опущенным шлагбаумом; мимо нее медленно движется товарный поезд, под одним из вагонов громко стучит тормозная колодка; вскоре этот ритмичный звук удаляется. Катка как завороженная смотрит на стык рельсов, упруго прогибающийся под колесами. И вдруг ей захотелось пройти под шлагбаумом и, встав на колени, положить голову на блестящую сталь. Она невольно коснулась шеи — как холодит сталь! В этот миг последний вагон прогремел по стыкам рельсов. Молодой кондуктор оскалил зубы, беззастенчиво улыбаясь девушке за шлагбаумом, которую он никогда больше не встретит; он поднес замусоленный флажок к фуражке и измазанной рукой послал Катке поцелуй… «Ведь я не заплатила в кафе, — встревожилась вдруг Катка. — Ничего, заплатит Ганс, — успокоила она себя. — Это будет его последний расход на жену».
«Титаник». Паника уже улеглась. Борьба за жизнь прекратилась. Все стало ясно. Те, кто урвал место в спасательных шлюпках, уже отплыли. Больше лодок нет. Те, которые остались на корабле, еще облачены в смокинги, у них есть деньги, титулы, а в сердцах — страсти последних, самых драгоценных мгновений жизни — сознание того, что это конец!
* * *
Нет, Катка никуда не может спрятаться от пронизывающих мышиных глазок; у папаши Кодла и его напарника лица измученные, лимонного цвета, глаза опухли, их одежда еще пропитана запахами минувшей ночи.
— Я вернусь ближайшим поездом, — сказала Катка.
— Мы тоже едем, голубушка. Все дела мы справили, братья в лагере будут довольны. Отныне по воскресеньям всегда будет кофе с молоком и мясо… — Он замолчал, увидев, что она не слушает.
— Не было у меня добрых предчувствий, милая, не было… Вспоминал вот тебя и думал, что мои хорошие пожелания тебе не помогут. — Искра вдруг пробежала по его ладони. Кодл прищурил глаза. «Ох, куда обыкновенным девкам до нее. Добьюсь ее, даже если придется совершить невозможное, если…»
— Выше голову, доченька! В падениях человеческих есть та польза, что после них взлеты кажутся выше.
Поезд мчится сквозь ночь, вагоны мягко покачиваются, порой огонек фонаря на стрелке, как искра, промелькнет мимо окна, и загрохочут колеса. Душный вечер. Катку мучит жажда, папаша Кодл на какой-то станции отправился за лимонадом, но вернулся с пустыми руками — слишком много народу.
— Скоро будем дома, девонька, там выпьем целый пруд из Дутцентайха.
Спать, спать, уснуть беспробудным сном либо разбежаться навстречу поезду, чтобы больше не думать, не чувствовать, не желать.
Все бессмысленно. Можно ли усыпить мозг, который в течение двух долгих лет обдумывал в тысячах вариантов одну-единственную мысль, подчинившую себе все остальные? Как убедить сердце, что никакого Ганса не было на свете? Как изгладить из души все, чем она до сих пор жила, — так вот, вдруг, за несколько мгновений? Как перевернуть в книге жизни страницу, если в этой книге был лишь один-единственный листок? Жизнь имела для нее только один смысл, вращалась вокруг одного, но все это кануло теперь в вечность. Все в прошлом, и она сама тоже. Впереди пустота!
За что, собственно говоря, она заплатила сегодня такую непомерную цену, что до сих пор не может прийти в себя?
Мысли летят — светящиеся фонари стрелок, грохот колес звучит у нее в мозгу… Говорят, люди сами повинны в своих несчастьях. В чем ее вина? Имела она вообще право совершить то, что допустила тогда, когда они с Гансом стали любовниками? В то страшное время, когда из всех репродукторов назойливо визжали торжественные фанфары в честь гитлеровских побед, а тысячи чехов умирали в концлагерях! Но ведь в нем тогда дремала немецкая кровь, тогда он осуждал насилия нацистов, пытался избежать службы в немецкой армии, использовал смерть отца для того, чтобы скрыть от официальных учреждений свое происхождение!
Потом наступил тот день, когда она встретила Власту — свою лучшую подругу, бледную, с заплаканными глазами, в черном платье, под тенью черных флагов, вывешенных в знак траура по палачу чешского народа. Они остановились друг против друга — в глазах подруги светилась страшная, непонятная злоба. Власта, как прокаженную, обошла подругу и пошла своей дорогой. Катка догнала ее:
— Ты должна объяснить мне, что я тебе сделала…
— Вчера казнили моего брата, он будто бы одобрительно отозвался об убийстве Гейдриха[125]. Теперь беги к своему немцу, а ко мне больше не приставай.
Это потрясло Катку. Она проплакала всю ночь, у нее не хватило духу пойти к Гансу. Несчастную Власту она не обвиняла — ведь это было порывом горя.
Но все же Власта была к ней несправедлива. Ведь Катка ничего не скрывала от нее. В самый первый день ее сближения с Гансом она поведала подруге о своих колебаниях, вызванных тем, что отец Ганса — немец. Потом эти раздумья сгорели в огне вспыхнувшей любви. Однако в представлении Власты Ганс навсегда остался немцем.
