— Постоянные нарушения дисциплины! Постоянные высказывания с душком!..
— С каким душком? — уточнил я.
— Не прикидывайтесь! И не берите пример с вашего соседа! Он журналист. А вы? Кто вы такой? И что вы себе позволяете?!
— А что я себе позволяю? — Пугливая предусмотрительность подсказывала, что чем дольше мне удастся прикидываться полудурком, тем лучше.
— Вы, кажется, женаты? — вступил в разговор товарищ Буров.
— Вы, кажется, тоже? — не удержался я.
— Прекратите хамить руководителю группы! — взвизгнул Друг Народов. — Мы обо всем сообщим в вашу организацию! Вы понимаете, чем все это для вас кончится?
— А у меня еще ничего и не начиналось…
— Подумайте о последствиях, Гуманков! — пригрозил замрукспецтургруппы. — Шутите с огнем!
— Не надо меня пугать! — взорвался я. — Что вы у меня отнимете? Компьютер? А кто тогда будет вашу икру считать?
— Какую икру?
— Красную и черную…
— Опять хамите! — Друг Народов топнул ногой и растерянно глянул на товарища Бурова.
— Не понимает! — медленно определил ситуацию рукспецтургруппы. — В Союзе мы ему объясним…
— Вы понимаете, что станете невыездным?! — в отчаянии крикнул Друг Народов.
Как человек на 90 % состоит из воды, так моя ответная фраза примерно на столько же состояла из полновесного нецензурного оборота, необъяснимым образом извергнувшегося из глубин моей генетической памяти. Именно оттуда, ибо целого ряда корнесловии, особенно поразивших моих хулителей, я раньше и сам никогда не слыхал…
В коридоре меня терпеливо ожидал Диаматыч.
— Посовещались? — заискивающе спросил он.
— Вот именно. А вас я, кажется, предупреждал…
— Простите, я хотел только доложить, что вернулся своевременно…
— Хорошо. Что еще?
— Еще я бы советовал вам повнимательнее присмотреться к Поэту. Мне кажется…
— Меры уже приняты! — резко ответил я и уставился ему в переносицу. — Что еще?
— Просьба! — ответил Диаматыч, вытягивая руки по швам.
— Говорите!
— Можно я завтра еще раз с ними встречусь?
— Пользуетесь моим хорошим отношением!..
— Последний раз! — взмолился он. — Поймите меня правильно!
— Ладно. О возвращении доложите!
…Спецкор, выслушав мой рассказ о стычке с товарищем Буровым, сказал, чтобы я не обращал внимания на этого бурбона, так как ни один руководитель не заинтересован в привлечении внимания к поездке. Мало ли что может всплыть? Вдруг выяснится, что один из членов группы занимался незаконной продажей икры, принадлежащей не только ему, но и руководству? Или всплывут на поверхность некоторые подробности морального разложения и злоупотребления общественными финансовыми и алкогольными фондами? Так что все эти обещания — направить письмо на работу, сделать невыездным — страшилки для слабонервных. И вообще, если он, этот горкомовский пельмень, хоть что-нибудь вякнет, Спецкор такое напишет о нем, что строгач с занесением покажется товарищу Бурову самой большой его жизненной удачей! Потом мой великодушный сосед демонстрировал свои чудесные пластиковые лыжи, обещал как-нибудь взять меня в горы и сделать из меня же настоящего мужчину. В заключение Спецкор заявил, что если бы ему предложили выбирать между горными лыжами и красивыми женщинами, то он, не колеблясь, выбрал бы лыжи, ибо два этих удовольствия даже нельзя сравнивать…
— А Мадлен? — спросил я.
— В том-то и дело, что она тоже горнолыжница! — помрачнел Спецкор.
В дверь постучали. Предполагая, что это бестолковый Диаматыч снова вышел на связь, я, как был — в семейных сатиновых трусах и синей дырявой майке, — босиком побежал открывать. На пороге стояла Алла в длинном шелковом халате. Волосы ее не просохли еще после душа.
— Извини… — сказала она. — Знаешь, Машенька опять ушла с Поэтом…
— Наверное, она его любит, — предположил я, незаметно подтягивая трусы и закрывая пальцами дырку в майке.
— Наверное. Но они куда-то дели мой кипятильник, а я хотела выпить чаю…
— Нет проблем! — раздался голос Спецкора. Одетый в белоснежный адидасовский костюм, он стоял рядом со мной и держал в руках искомый кипятильник. — Но только учтите, Аллочка, французы больше боятся русских туристов с водонагревательными приборами, чем террористов с пластиковыми бомбами…
— Я буду осторожна, — пообещала Алла.
— Нет, вам нужен контроль специалиста! — заявил мой сосед. — Константин, тебе поручается…
— Я уже лег спать! — был мой ответ.
— Заодно и чаю попьешь! — настаивал Спецкор.
— Чай перед сном возбуждает! — уперся я рогом.
— Спокойной ночи! — сказала Алла.
Она уходила по коридору, а я стоял и смотрел, как под тонким шелком движется и живет ее тело.
— У тебя случайно в детстве не было сексуальной травмы! — озабоченно спросил Спецкор.
— А что?
— Ничего. Бедная Алла! Можно подумать, что ты голубой. Но поскольку я лично проспал с тобой в одной постели целую неделю, приходится делать вывод, что ты просто пентюх!
Наверное, Спецкор прав… Я тихо лежал на своем краю нашей дурацкой общей кровати и думал о том, что очень похож на большую седеющую марионетку, которую дергает за ниточки оттуда, из прошлого, некий мальчишка с насмешливыми глазами и круглым, обидчивым лицом. Ему было лет тринадцать, когда во время школьного вечера он влюбился в очень красивую девочку из параллельного класса. Как протекает эта нежная ребяческая дурь, общеизвестно: он страдал, старался лишний раз пройти мимо ее класса, нарочно околачивался возле раздевалки, чтобы дождаться момента, когда она будет одеваться, и поприсутствовать при этом. Невинное детское томление — и ничего больше!
А рядом с его школой была товарная станция, откуда ребята таскали странные стеклянные шарики величиной с голубиное яйцо. Они были темно-янтарного цвета — совсем такого же, как глаза той замечательной девочки. И вот однажды, во время репетиции сводного хора, мальчишка взял и ляпнул, что ее глаза похожи… похожи… на эти самые таинственные шарики. «Принеси! — приказала она. — Я хочу видеть…»
Вечером, когда стемнело, он перелез через островерхий железный забор и, рискуя быть покусанным собаками, набил полный карман, а дома получил хорошую взбучку за разорванное пальто и ободранные ботинки. Но это было ерундой по сравнению с мечтой о том моменте, когда он протянет ей пригоршню этих самых непонятных шариков, назначение которых, быть может, и заключалось только в том, чтобы напоминать цвет ее глаз.
На следующий день она дежурила по классу, и он долго торчал возле раздевалки, прежде чем дождался ее появления. И дождался… С ней рядом вышагивал здоровенный старшеклассник, славившийся на переменах своей хулиганистостью, модной взрослой стрижкой, и подростковыми желтоголовчатыми прыщами. Возле самых вешалок верзила вдруг схватил эту недостижимую принцессу за плечи и стал сноровисто целовать ее в губы, а она, по-киношному закрыв глаза и откинув голову, даже не сопротивлялась. Только левой рукой, свободной от портфеля, лихорадочно поправляла черный передничек.
Бедный мальчик представил себе слюнявый рот этого парня, его тяжелое табачное дыхание, его угристое лицо, приплюснутое к ее лицу, — и мальчику стало плохо, очень плохо. Нет, не в переносном смысле, а в самом прямом. Роняя из карманов темно-янтарные шарики цвета ее закрытых от удовольствия глаз, он бросился на улицу, на воздух, и в школьном садике, возле яблони, его вывернуло…
А детские комплексы, как понял я впоследствии, обладают поистине стойкостью героев Бородина…
Мэр-коммунист оказался низеньким, длинноносым смешливым человечком, он острил, рассказывал забавные истории, сам над ними хихикал и грустнел лишь в том случае, если речь заходила о международном рабочем движении. А когда во время торжественного обеда, накрытого в ресторане, рядом с местным отделением ФКП, основательно уже поднасосавшийся и впавший в застольную эйфорию товарищ Буров заметил, что раньше Советская власть была только в уездном городишке Иванове, а вот теперь — сами понимаете, в глазах веселого мэра мелькнул настоящий ужас. Утешился он лишь после того, как Друг Народов вручил ему огромную матрешку, внутри которой, вопреки ожидаемому, таилась бутылка русской водки.
Алла весь день была со мной равнодушно любезна, словно мы только что познакомились в очереди к зубному врачу. В отель возвращались уже по вечернему Парижу, и где-то за домами торчала Эйфелева башня.
Спецкор тихо слинял на решающее свидание с Мадлен. Я поднялся в номер и, наслаждаясь одиночеством, начал неторопливо разуваться. Мне было о чем поразмышлять, ибо именно сегодня я вдруг почувствовал, как в моем теле, подобно гриппозной ломоте, возникло странное тянущее ощущение, обычно именуемое ностальгией. Нет, мне еще не хотелось в Москву, я еще не насытился Парижем, но странные внутренние весы, на первой чаше которых лежит восторг первооткрывателя, а на второй — радость возвращения, дрогнули и пришли в движение. Вторая чаша становилась все тяжелее и все настойчивее тянула вниз…
