Потребовалось и некоторое время, и более близкое знакомство, чтобы Клара поняла: особую прелесть комнате Клелии придает ощущение задержавшегося здесь детства. Игрушки были не только хороши сами по себе, они хранили счастливые воспоминания о давно ушедшем времени — не те воспоминания, которые хотелось стряхнуть с себя, как страшный сон, а те, в тепле которых жилось легко и приятно, с которыми не хотелось расставаться.
Клелия не скрывала своего ликования при виде восторженной реакции Клары.
— Я так рада, что тебе нравится, — призналась она. — Я так люблю свою комнату. По-моему, здесь чудесно. Некоторые мне намекают, что всему должен быть предел, даже самому хорошему, но они ведь не правы, верно?
— Я считаю, что хорошему предел как раз не нужен, — ответила Клара, и не ради красивой фразы: если вдуматься, она глубоко в это верила.
Они провели в комнате около получаса — разговаривая, рассматривая, снова разговаривая; Клара помнила, как в те минуты подумала о том, что этот день, напоенный их голосами и пронизанной солнцем жимолостью, будет возвращаться к ней в самых грустных, сладостно-ностальгических воспоминаниях долгие-долгие годы, что бы те ни принесли. И заранее опечалившись, Клара в то же время была счастлива, и счастлива вдвойне от того, что узнала свое счастье, не дала ему проскользнуть мимо незамеченным и что, понимая это, она создает себе прошлое.
С Клелией было невероятно интересно, а отдельные сложности даже бодрили; например, Клара почти не улавливала смысла ее замечаний об искусстве, но у Клелии оказалась великолепная способность давать объяснения, не жертвуя при этом ни их глубиной, ни своей эрудицией, так что Кларина безграмотность беседе нисколько не мешала. Непонятным оставалось одно: откуда такая несомненная, щедрая распахнутость? Клара, как ни старалась, не могла убедить себя, что Клелия и с остальными так же занимательна и сердечна, что остальные ей так же интересны. Клелия говорила с ней так, как говорят лишь с очень немногими, да и сама то и дело давала удивленной и польщенной Кларе понять, что ни к кому больше так не относится. Как ни трудно было Кларе поверить, что Клелия действительно предпочла ее всем остальным, другого объяснения не находилось. Допустив же такую возможность, она ясно увидела, что другой быть не может и, отбросив сомнения, поверила. Ибо поверить в то, что она способна с первого взгляда бесконечно кого-то заинтересовать, Кларе мешало вовсе не самоуничижение — она не сомневалась что нисколько не хуже Клелии Денэм, не говоря уже обо всех остальных, — а простое знание теории вероятности. Но теория вероятности, похоже, в кои-то веки дала сбой, подарив Кларе фантастическую удачу.
Кандиду Денэм она впервые увидела, глянув вниз из высокого окна в спальне Клелии. Наблюдательный пункт никуда не годился: кроме лилового пятна платья, видна была лишь макушка головы. Миссис Денэм сидела на коврике, расстеленном на узкой длинной лужайке позади дома, рядом лежали стопка книг и младенец. Волосы у нее были черные, как у Клелии, и подстрижены очень похоже. На младенце была кофточка в розовых оборках и больше ничего, хотя, может, Клара не разглядела. Судя по оборкам, это должна была быть девочка, но Клара точно помнила, что младенца зовут Джеймс. Отец Джеймса, мужчина по имени Мартин, сидел неподалеку в шезлонге, посасывал незажженную трубку и читал толстую воскресную газету. Ничто не выдавало скандала; но Клара хорошо знала, что раздор в семье бывает беззвучным, и потому могла лишь надеяться, что прелестная, столь мирно расположившаяся компания действительно пребывает в мире.
— Сад у нас и правда симпатичный, — сказала Клелия, глядя в окно. — Если спуститься по ступенькам, там будет еще нижняя часть. У нас и из гостиной ступеньки вниз, а из столовой — наверх. Дом на холме, и склон идет уступами. Никто не может привыкнуть. Когда мы были маленькими, нам разрешали играть только внизу, чтобы мы не свалились со стены, а под стеной было как на мотодроме — велосипеды, тачки и Бог знает что еще. Но мы, конечно, все равно лезли наверх и падали. Габриэлю пять швов наложили, у него до сих пор шрам. На велосипедах мы, правда, по верху не катались — и то хорошо. Родители сейчас пытаются привести нижнюю часть в порядок, постоянно что-то покупают, но все как-то без толку… Отсюда не видно, мы после чая пойдем, и я все покажу.
Пока Клелия это говорила, внизу на лужайке миссис Денэм внезапно вскочила на ноги и принялась собирать вещи: что она говорила, было не слышно, но вид у нее был немного возбужденный; Мартин тоже поднялся, хотя ни в коем случае не вскочил, и без особого энтузиазма предложил, видимо, помочь с ребенком. Миссис Денэм, отказавшись от его помощи, держа ребенка под мышкой и волоча за собой одеяло, на котором сидела, зашагала к дому. Мартин предложил помочь с одеялом, но получил указание подобрать книги, что и исполнил. Все скрылись внутри.
— Наверное, пора пить чай, — сказала Клелия. — Идем вниз.
Спускаясь, Клара ощущала, что ее нервозность вот-вот задушит ощущение праздника. Она очень надеялась, что этого не случится, что ей будет хорошо; а также что миссис Денэм будет к ней добра. Клара вдруг отчаянно устыдилась, что так и не выяснила, кто же она такая. И слегка забеспокоилась, не посыплются ли из всех закоулков этого дома остальные его обитатели, и что будет, если придется разом иметь дело с Амелией, Магнусом, Габриэлем, Аннунциатой и всеми их мужьями и женами.
Но в гостиной, кроме миссис Денэм, Мартина и младенца, сидящего на своем высоком стуле, никого больше не оказалось.
— Привет, — сказала миссис Денэм. — Вот и вы. Я уже думала, куда вы делись.
— Мама, это Клара, — сказала Клелия.
— Правильно — Клара, — сказала миссис Денэм. — Клелия мне о вас рассказывала. Садитесь пить чай. Приди мне тогда в голову это имя, я бы назвала Клелию Кларой. Это как раз то самое, к чему я подсознательно стремилась. Амелии в пару. А потом меня совсем занесло, и пострадала в результате, подумать страшно, бедняжка Аннунциата.
— По-моему, Аннунциата — это красиво, — возразила Клелия, явно возвращаясь к привычной теме. — К тому же ей самой очень нравится. И всегда нравилось.
— А по-моему, я тогда просто с ума сошла. — Миссис Денэм подняла крышку чайника и озабоченно уставилась в дымящееся серебряное нутро. — В школе ее, недолго думая, переименовали в Нэнси. Прямо как в «Ласточках и Амазонках». Клелия, дай Джеймсу корочку, а то он сейчас захнычет.
Так и случилось: не успела Клелия отломить корку от куска хлеба с маслом, как младенец, почувствовав внимание публики, начал требовательно хныкать и хватать ручонками воздух.
— Джеймс сегодня отвратительно вел себя, — пожаловалась миссис Денэм. — Мне дали на рецензию книжку про Фанни Берни, а он взял на нее и написал. Я ее в «Хэрродс» собиралась отнести, к букинистам, книга совершенно ужасная, я действительно решила ее продать. Но кто ее теперь возьмет, описанную?
— Не надо было выкладывать его без подгузника, — строго заметила Клелия.
— Ну, понимаешь, — стала объяснять миссис Денэм, — мне так жалко малышей, когда они лежат во всем этом мокром тряпье. Тем более такая погода — как было не дать ему ножками подрыгать? Я сама виновата, надо было его подальше положить. С девочками гораздо проще, от них в худшем случае мокрое пятно на одеяле. А мальчики — как дальнобойное орудие… Клелия, ты ему корочку не поднимешь? Нет-нет, можешь снова дать, ничего страшного. По-моему, он ее не бросил, а просто уронил. Клара, вам с молоком или с лимоном?
— С лимоном, пожалуйста, — ответила Клара.
Размешав, она принялась за чай и совершенно потеряла нить разговора, настолько захватило ее то, что служило фоном для сцены чаепития. У Клары глаза разбежались от ослепительного обилия предметов и уходящих в глубину причудливых перспектив. Такая комната способна была без труда растворить в себе любого менее яркого человека, чем мать Клелии, и примером тому служил тихоня Мартин, который практически растворился, пропал, отрешенно пристроившись на краешке кресла с позолотой, будто вообще зашел сюда случайно. Комната была большая, высокая, длинная и так густо заполненная мебелью, зеркалами, картинами, книгами, канделябрами, драпировками и изломанными лучами света, что определить на глаз ее размеры сначала никак не удавалось; она являла собой своего рода усложненную и до мелочей продуманную копию прихожей, куда Клара попала, войдя в дом. Повсюду открывались ниши, закоулки, отдельные самостоятельные пространства, хотя на деле комната была просто-напросто прямоугольной; в гигантских размеров аквариуме — высоком стеклянном шаре на книжном шкафу — плавали золотые рыбки, тут и там на подставках стояли цветы и всякая зелень. Над мраморным камином висело огромное овальное зеркало в золоченой раме, увенчанное орлом и украшенное по бокам двумя гроздьями изящных позолоченных подсвечников. На полу блестел настоящий паркет, но большую его часть покрывал широкий, с замысловатым красочным узором ковер, очень старый. На одной стене висела большая картина на традиционный мифологический сюжет, а на другой — такого же размера полотно с какими-то бледно-желтыми и бежевыми волнами. Всю третью стену занимали полки с книгами, а вместо четвертой было окно, выходящее в сад и пышно задрапированное занавесками и портьерами из самых разных тканей. Пораженной Кларе это было даже не с чем сравнить, ее опыт не знал подобного, кроме разве что тех старинных особняков, которые она прилежно осматривала, изнемогая от скуки на школьных экскурсиях по праздникам. Добравшись же до этого сравнения, она, внезапно прозрев, поняла, сколько восхитительного проглядела в тех особняках. Они никогда ей не нравились, никогда не представляли для нее ни малейшей ценности: классицизм казался Кларе скучным, барокко и псевдоготику она однозначно и гордо презирала. Обилие позолоты (кто же поверит, что это настоящее золото?) было вопиющим мещанством, пышные картинные рамы — безвкусицей, вызывающей лишь усмешку, как и сами картины в огромных, нелепых количествах. Истертые кресла с залатанной тканой обивкой и поблекшие портьеры вызывали у Клары стойкое провинциальное презрение: стоило при таком богатстве цепляться за какое-то полуистлевшее персидское тряпье, когда можно было пойти и купить добротный ковер во весь пол, хоть Уилтон, хоть Эксминстер, нормальной однотонной расцветки? И тут вдруг ей, словно от резкого толчка, открылась, пусть пока в самых общих чертах, суть ее ошибки. В этой комнате все излучало подлинность; это было настоящее. Как невозможно было подделаться под Клелию с неповторимым сочетанием ее особенностей, так и эту комнату не смог бы создать профан или жалкий подражатель. А если это настоящее, то и те дома, выходит, тоже? Аристократизм был восстановлен в правах. Клара, неотрывно глядя на надменного, неподвластного времени золотого орла, думала; с чего она взяла, что время мебели, украшенной птицами, прошло? Где были ее глаза, что ей мешало смотреть? Орел был так несомненно, так яростно красив, что красота его била в глаза помимо воли. И Клара задумалась, сколько же таких орлов она по слепоте своей проглядела.
