И я не смотрю на него, чтобы не смущать.
Играет что-то мелодичное, лирическое, не очень сложное (чтобы не хвастать своим мастерством). Для средних умов.
Но мне и это немногое кажется волшебством.
– Спасибо…
– Еще?
– Нет. Для первого раза будет слишком много.
Он усмешкой оценивает этот комплимент.
А я чувствую, что краснею. «Для первого раза!» Заметил или нет?
– В следующий раз я сыграю вам свое самое любимое.
Заметил.
Наметил. В воображении уже видит, как он будет играть – после того, как. Благодаря меня. Платя мне. Именно платя, хоть речь идет о любимой музыке.
Вот так все и испортили – сами.
– Следующего раза не будет, – говорю. – Вряд ли выберусь. Я далеко живу. И вообще: муж, дочка, мать с отцом уже в возрасте. Живем вместе… Хлопоты… В общем…
– Жаль…
Не очень-то жаль, как видно. Было бы жаль по-настоящему – уговаривал бы.
Или я не в форме?
Или не хочет проблем, связи с замужней женщиной?
Или виза куда-то там его волнует больше, и он накануне отъезда не собирается заводить серьезного романа?
Но кто ему сказал – то есть…
Ладно, проехали.
Я ухожу.
Он подает мне пальто, с грустью глядя на свои тонкие пальцы, сжимающие дешевенький драп. Смущается. Мнется.
Все-таки хочет назначить свидание?
Решился.
– Извините…
– Да?
– Извините, я не понял: зачем вы все-таки приходили?
– Скрипку послушать.
И – вниз по лестнице.
Студенческое самодовольство, будто на экзамене: каков ответ!
И тут же досада на себя: ответ-то ответом, а каков мужик! Какие руки, какой взгляд. Море нежности. Вот кто умеет любить. Скорее всего. Наверное. Никогда. Ни за что. Ни с кем. Ни с чем. Вы с чем?
Женщина в белом халате стояла передо мной.
– Вы с чем?
Я отняла руку от глаза, показала бровь.
– Как это вас?
– Да стукнули случайно…
– Хорошо стукнули. Пойдемте.
В кабинете было зеркало, и я впервые увидела, что у меня, и ужаснулась. Шрам наискось, глубокий, кровавая вмятина в брови, волосы спутались, кровь так и льет, не унимается. У меня вообще свертываемость крови плохая.
– После будете любоваться, – сказал хирург, усталый пожилой человек.
Он усадил меня. Ему подали шприц, он ввел новокаин.
Я потеряла сознание.
Я очнулась.
Я лежала на кушетке. Было очень жестко. Яркий свет слепил глаза. Почему-то болел висок.
– Что ж вы не сказали, что не переносите новокаин? – сердито спросил врач.
– Я переношу. Мне и зуб удаляли, и руку я ломала, обезболивали, все было нормально.
– Тогда в чем дело?
– Не знаю. Голова кружилась еще до этого. Сейчас тоже. И болит. А вы зашивать хотели? Так серьезно?
– Может, еще серьезней. Сотрясение мозга, например.
– Откуда? Меня же знаете чем? Пивной банкой! Она же легенькая!
– И чайной ложечкой убить можно, – заметил врач. – Смотря как ударить.
– Сколько времени? – спросила я.
– Одиннадцатый час.
– Это я столько в обмороке была!
– Из обморока перешла в сон. Очнулась, сказала два слова – и на бочок.
– Не помню.
– Я посплю, сказала. И калачиком свернулась. Голова очень болит?
– Да.
– Где?
– Вот здесь.
– Ясно.
– Что?
Не ответил.
Подумал. Спросил:
– Дом далеко?
– Да. Первый микрорайон.
– Телефон есть?[6] – Нет. Дом недавно сдали.
– А у соседей?
– Нет. Микрорайон новый. Один-единственный телефон поставили в соседнем подъезде кому-то, мы один раз ходили позвонить: «скорую» матери нужно было, а автоматы все…
– Номер знаете?
– Вообще-то знаю. Я на крайний случай записала, хотя пользоваться не собиралась.
– Почему же не собиралась?
– Что вы! Это такие люди!
– Сейчас узнаем, какие люди, – сказал врач. – Номер?
Я вспомнила номер. Я вспомнила и номер их квартиры, а вот как их зовут – не вспомнила.
– А твоя какая квартира?
– Шестнадцать.
Он набрал номер.
– Прошу прощения. Квартира двадцать восемь? Вам из больницы звонят. Хочу попросить вас об одной человеческой, так сказать, услуге…
Он осекся.
– Трубку бросили?
– Да.
– Я же говорила. Оне какое-то начальство.
– Оне? – переспросил он без улыбки. – Ладно…
Набрал номер. Долго не подходили.
Подошли.
– Не бросайте трубку, – торопливо сказал он. – А если отключите телефон, я в газету напишу, у меня там знакомые, напишу о доброте некоторых ответственных работников.
Пауза.
– Все сказали? Теперь слушайте. Запишите или запомните. Соседний подъезд, квартира шестнадцать. Это займет у вас пять минут.
Пауза.
Туда пять минут, сюда пять минут, всю ночь бегать?! – легко представила я.
– Скажете, – выслушав, продолжал врач, – чтобы не беспокоились, скажете родителям или (он взглянул на меня, я дважды кивнула)… скажете родителям, что дочь во Второй горбольнице, ничего страшного, легкое сотрясение мозга, но оставили на ночь. Запомнили? Вторая больница, отделение травматологии, палата… Люся! – крикнул он в коридор. – В какую палату положим?
– А я знаю? – ответила невидимая Люся.
– В общем, найдут. Главное – отделение травматологии. Огромное вам спасибо. За добросердечие.
Он положил трубку и засмеялся.
– Чуть не сказал: буду рад помочь при случае. А такие люди суеверны. Напугались бы еще, не пошли бы. Не обманут, сходят? – Я пожала плечами.
– Ну, будем надеяться.
– А может, домой? – спросила я,
– Пожалуйста, – согласился он. – Идешь. Падаешь. С тебя стаскивают твои золотые сережки, перстни…
– Сережки и перстни – так, бижутерия, я ж не дура – на Первый Перспективный в золоте ездить.
– Н у, тогда лишат тебя, бесчувственную, чести и достоинства. А скорее всего – замерзнешь. Климатит тебе такая картинка? – спросил он, как девочку, с которой, чтобы завоевать ее доверие, говорят специальными детскими словами.
– Не климатит, – сказала я.
Головокружение не прошло, и боль не прошла, но спасительно хотелось спать.
Меня отвели на второй этаж, в палату, я упала на кровать и с блаженством заснула.
Проснулась рано – от неуюта казенной постели, от головной боли. И тут же, словно почувствовал момент моего пробуждения, в палату заглянул мой врач. Обрадовался так, будто не чаял увидеть меня живой.
– Как дела, хорошая моя?
Я поморщилась.
– Ничего, все будет тип-топ. Ты лежи, старайся поменьше ходить пока. На всякий случай. – Он придвинул табурет к постели, сел. – Давай, что ли, познакомимся. Давид Давидович.
Я назвала свое имя.
– Вот что, девочка. Мое дежурство закончилось. А вечером опять появлюсь. И в травмпункте, и здесь. Вот что. Не знаю, было у тебя сотрясение или нет. Теперь, скорее всего, есть.
– Это как?
– Упала ты, голубушка. А я не успел тебя удержать. Упала и ударилась. После укола. Я не спросил тебя, переносишь ли ты новокаин. А должен был спросить. Сестра видела, а она меня, мягко говоря, ненавидит.
– А если не мягко говоря?
– Если не мягко – такого и слова нет. В общем, виноват я. Отвернулся, недоглядел, ты упала. Я, конечно, могу оправдаться: в кабинете должно быть специальное хирургическое кресло, тысячу раз я им говорил. Кресло, а не стул расшатанный. Но мои оправдания уже никого не будут интересовать. Меня с почетом – на пенсию. Мне ведь давно пора на пенсию. Теперь слушай дальше. Я не пытаюсь тебя разжалобить, имей в виду. Но я не хочу на пенсию. Мне там нечего делать. Я люблю, да нет, это не любят, – я привык резать и штопать. У меня еще много сил. Тебя это не касается. Твое право – жаловаться из меня. Я тебе сказал то, что хотел сказать. Вот и все.
Давид Давидович смотрел на меня спокойно, готовый и любому моему ответу. Он действительно сказал то, что хотел, и не стыдился своих слов.
– Новокаин ни при чем, – сказала я. – Сотрясение мозга сразу было. Я же симптомы знаю: голова кружится, тошнота.
– Знание – сила. Но не болела ведь голова?
– Нет.
– А теперь болит?
– Да.
– Потому что ты треснулась головой о каменный пол. Это очень удобно – каменный пол. Мыть легко, уборщицы довольны. А то, что камень в пыль стирается…
– Пыль, – сказала я.
– Что?
– Зима какая пыльная, правда? Странно, правда? Пыльная – зима.
Он подумал.
– Да… – И вдруг: – Я не люблю природу. Не вижу, не понимаю.
– Какая в городе природа?
– Какая-то есть все-таки. А я – не вижу. Мне все равно. Пыльная там зима или снежное лето – все равно. Я бы вот хотел, чтобы были деревянные полы, чтобы яркие шторы на окнах, стены в уютных обоях, а не в этой краске говнистого цвета.
Нет, он не хвалил себя косвенным образом, высказывая свои мечтательные мысли. Он говорил то, что хотел говорить. И наверное, всегда так делал. В отличие от меня.
Мне захотелось сказать ему приятное.
Я тихо сказала:
– Наверно, вы были замечательно красивый мужчина, Давид Давидович.
– Был?
– Господи, простите дуру. Вы и сейчас…
– Ладно. Я тебя вылечу, – наклонился он ко мне, – а потом своей любовницей сделаю. Ты поймешь у меня, был я или есть!
