Ознакомительная версия.
Лайме не надо было такое знать. Ей нельзя волноваться.
Дом продолжал заселяться.
В квартире Штейнов, и так заполненной до отказа, появилась кошка. Прежде она жила на воле и носилась по пустырю, как запорожцы по бескрайней степи; здесь-то ее впервые увидели штейновские близнецы Илька с Лилькой, ведомые бабкой на чинную прогулку в сквер. Наверное, кошка была очень голодна — иначе трудно объяснить, почему она подошла, а не бросилась наутек. Дети замерли в восхищении, не осмеливаясь до нее дотронуться, а бабка, быстро прикинув все «за» и «против», вытащила из сумки приготовленные бутерброды и отщипнула кусочек, который кошка проглотила в мгновение ока.
— Хватит; пошла, пошла, приблуда, больше не дам.
Близнецы с готовностью заныли. Кошка, не обращая на них ни малейшего внимания, встала на задние лапы и вытянулась во весь рост, передними нежно хватая Боцмана за пальто.
— Дай еще! — в разнобой попросили Илька и Лилька.
«Дай, — молчаливо, одними глазами, умоляла кошка, — дай!»
На прогулке дети вели себя очень хорошо, только были непривычно тихими. Когда возвращались, кошка радостно выбежала прямо на тротуар, подошла к Боцману и прильнула тощим телом к худой кривой ноге.
— Возьмем ее домо-о-ой, — заныли близнецы, пока бабка отпихивала навязчивую тварь древним зонтиком, стараясь в то же время не причинить ей вреда.
В общем, понятно, что из этого получилось. Придя из своей музыкальной школы, трепетная Аля увидела на кухне длинную серую кошку, тощую, как ершик для мытья бутылок, и всплеснула руками. Она давно мечтала о собачке, беленькой и пушистой, которая бы лежала на кровати и вскакивала при ее, Алином, появлении, а потом с радостным повизгиванием бежала навстречу.
— Что это?.. — простонала Алечка, хватаясь за виски, хотя голова еще не болела.
— Кицеле, — дернула плечом старуха, — с пустыря. Не приживется — уйдет; дикая она.
От страшного слова «уйдет» близнецы заорали во всю силу трехлетних глоток, чего ни одно материнское сердце не выдержало бы, а тем более голова. Так что не зря Аля хваталась за виски, не зря.
— Ша! — рявкнула бабка, но Илька с Лилькой обхватили мать с обеих сторон и не отпускали, пока старуха не вытолкала всех троих из кухни.
— Вот Яков придет, будешь знать, — пообещала она кошке и совсем уж нелогично положила на треснутое блюдце несколько хрящиков из супа.
Пришел и Яков, разделся, пригладил волосы перед зеркалом, как делал каждый вечер. Дети, обгоняя друг друга, бросились к нему и громко, возбужденно заговорили, потащили его на кухню, где кошка терпеливо ждала решения своей участи.
— Кицеле? — ласково удивился Яков Аронович. — Кицеле, ком цу мир! — и зачмокал губами.
Кошка с интересом рассматривала хозяина дома.
— Шо такоэ? — возмутилась бабка, словно сама не называла гостью тем же безымянным именем. — Шо за «кицеле»? Приблуда она; гойка.
— Гойка? — развеселился неулыбчивый зять.
И кошка в первый раз подала голос. Коротко мяукнула, приблизилась к главному технологу и медленно описала круг, словно обмерив ему ноги.
— Гойка! — не поверила старуха — и тут же пришлось поверить, потому что кошка опять отозвалась, подошла и встала на задние лапы, передними легонько вцепившись в ее передник.
Соседи удивились — не появлению кошки, а странному имени, но сделали поправку на еврейский выговор и звали ее — Горькая.
Кошка в доме № 21 — явление немыслимое до сорокового года. Как известно, господин Мартин Баумейстер не позволял держать котов. Однако если об этом кто-то и помнил, то один только дворник да Леонелла, причем Леонелла явно забыла странный запрет, а дворнику было не до кошек и вообще ни до чего, кроме жены. Опять же, господин Баумейстер давно превратился в воспоминание о господине Баумейстере, хозяине дома. Истинными хозяевами стали совсем другие люди, из коих лично известны были двое: товарищ Доброхотова и управдом Шевчук.
Этих двоих нисколько не интересовало ни «горькое» кошкино имя, ни такая же несладкая, судя по всему, прежняя судьба. Интересовал их только «жилой фонд», представленный пустующей до сих пор квартирой № 6, где до войны жила семья дантиста. Сюда незамедлительно должны будут вселиться другие люди, о чем товарищ Доброхотова оповестила дворника. Говорили они прямо перед входом в дворницкую. Шевчук пристроил свою амбарную книгу на перилах и что-то отметил в ней, а Доброхотова обвела коридор скучающим и недовольным взглядом. Вдруг ее взгляд остановился.
— Что у вас тут? — спросила она, кивнув на дверь в привратницкую.
По мере того как Ян объяснял, лицо ее все больше оживлялось.
— Отоприте, — приказала властно.
— Открыто, — пожал дворник плечами, — можете зайти, — но инициативы не выказал, чего Доброхотова, впрочем, не заметила и властно дернула ручку.
— Шевчук! — донеслось изнутри.
Управдом поспешил на голос.
— Это как же понимать? — клокотала исполкомовша. — Выходит, у тебя тут неучтенная жилплощадь?
Шевчук забормотал, что жилплощадь эта в домовой книге не числится, на что получил громогласное: «Тем хуже!»
Велено было в двадцать четыре часа убрать дворницкий инвентарь. Шевчук — «кровь из носу!» — обязан был обеспечить печника, и Ян старался не смотреть на унылое широконосое лицо однорукого.
Явился печник — тощий жилистый мужик неопределенного возраста в плечистом пиджаке без единой пуговицы на темной фуфайке и в донельзя вытертой шапке-ушанке, которую никогда не снимал: «Голова у меня застужОна». Требовательно осмотрел привратницкую, точно пришел покупать, а не печку класть. Печку, кстати, так и не сложил, а соорудил оригинальный гибрид — плиту с высокой и толстой кирпичной стенкой, которая и призвана была служить печкой. Процесс затянулся, потому что печник разложил в коридоре стопки кирпичей и поставил несколько ведер, заскорузлых от намертво прилипшего раствора. На предложение дворника занести все внутрь решительно отказался: «Мне простор нужОн». В конце лета выяснилось, что «простор нужОн» был позарез: все свободное пространство занимали пустые бутылки из-под водки. Готовая печка, она же плита, оккупировала целый угол единственной комнаты, но не дымила и грела исправно. Кого-нибудь одинокого вселят, не иначе, думал Ян, прибивая номер «11А» на бывшую привратницкую.
Бесхитростное занятие было прервано приходом кругленькой молодой женщины в круглых очках на круглом лице и со смотровым ордером в руках. Женщина осталась очень довольна осмотром и несколько раз дернула фарфоровую ручку на цепочке, спуская воду и провожая ее зачарованным взглядом.
Неуютно ей будет одной, посочувствовал дворник.
Однако Клава — так звали кругленькую — была вовсе не одна, и через неделю переселилась вместе с мужем, тихим железнодорожником Федей, и трехлетней дочкой Викторией, предварительно отмыв бывшую привратницкую от следов ремонта и надраив новую плиту. Бутылки тоже исчезли, отчего квартирка стала казаться не такой уж тесной, хотя дядюшка Ян никак не мог понять, почему Дергун с блондинкой занял трехкомнатную квартиру, а этим троим досталась одна комната, которая была в то же время кухней.
К тому времени распахнулась дверь бывшей квартиры дантиста, распахнулась с громким стуком, когда начали заносить кровать. Вносили что-то еще, но дверь продолжала хлопать, дети выскакивали и сбегали вниз по лестнице, чтобы через пять минут нестись обратно, неизбежно хлопнув дверью, и в непрерывной беготне, создававшей ощущение мчащейся орды, далеко не сразу удалось определить их количество, возраст и пол. Оказалось — четверо, три девочки и мальчик, на вид от пяти до девяти лет. Одеты все были одинаково, в байковые лыжные костюмы и ботинки. Много стирок назад какие-то из этих костюмов были синими, другие коричневыми.
Соня, мать лихой «орды», была широкобедрой женщиной с расплывшейся, как у снежной бабы на весеннем солнышке, фигурой, отчего трудно было определить ее возраст, и рыжеватыми волосами. Мягкое лицо с безмятежной улыбкой и припухшими веками и вправду придавали ей сонный вид.
С ними въехал дедушка — по всей вероятности, Сонин отец: лысый, маленький и беззубый старик, с палкой, обутой в резиновый каблук. Он часто выходил на лестничный балкон покурить и всегда плевал на окурок, прежде чем бросить его вниз.
Семья носила фамилию Горобец, и главой ее оказался как раз старичок с палкой, который был никаким не дедушкой, а мужем сонной Сони, отцом четверых несовершеннолетних детей и бывшим фронтовиком. Несмотря на безобидную стариковскую внешность, Леонтий Горобец однажды перепугал телеграфистку. Та как раз спешила на работу и остановилась на площадке четвертого этажа: расстегнулся ботик. Застегивая, она вдруг почувствовала щипок пониже спины и резко обернулась. Старый Горобец курил, стоя в дверях балкона; больше никого не было. Ия готова была подумать, что наткнулась на что-то, когда нагибалась, но в этот момент старик подмигнул.
Ознакомительная версия.
