Он выпустил длинную очередь. Потом торопливую череду коротких. Медные гильзы мелодично звякали, ударяясь об асфальт, эхо выстрелов раздавалось над болотом.
Грузовик резко затормозил. Я услышала испуганные, растерянные выкрики. Амилькар лег на землю рядом со мной.
— Вот, — сказал он. — Смотрите.
Грузовик быстро поехал задним ходом, виляя из стороны в сторону. Амилькар снова прицелился и выстрелил из положения лежа. Я заткнула уши.
В наступившей тишине я услышала отчаянный скрежет передач: грузовик разворачивался в три приема. Теперь люди в нем начали отстреливаться. Далеко на болоте длинная очередь всколыхнула поверхность воды. Грузовику, наконец, удалось развернуться, и я услышала, как взревел мотор, когда он рванул обратно. Теперь из кузова беспорядочно застучали и затрещали выстрелы, словно на сковородку с горячим жиром попала вода. Поблизости от нас не пролетело ни одной пули.
Амилькар встал и выпустил вслед грузовику весь магазин. Бросил автомат на землю и презрительно рассмеялся. Звук стрельбы стихал на расстоянии.
— Почему мы не можем выиграть эту войну? — спросил он. — Это же так просто.
Я не видела и не слышала, как его ранило. Одна из множества выпущенных в пространство пуль нашла себе мишень. Вставая на ноги, я заметила выходное отверстие у него посреди спины, вздутие кровавой слизи размером с кулак, внезапно взошедший круглый куст рубленого мяса.
Он упал набок, согнулся и остался лежать, одной рукой делая слабые, младенчески бессмысленные движения.
Я бросилась к нему. От падения очки съехали ему на нос. Глаза у него были плотно закрыты. Он сильно закусил нижнюю губу. Горлом он издавал странные бухающие, бормочущие звуки, словно говорил на каком-то гортанном диалекте китайского.
Я сняла с него очки. Я чувствовала себя совершенно, запредельно беспомощной.
— Что я могу сделать, Амилькар? — спросила я еле слышно. — Что я могу сделать?
Я смотрела, как с его черного лица сходил блеск, оно тускнело, словно сохнущая краска. Он открыл глаза, я увидела, что они выкатываются из орбит.
— Не давайтесь им в руки, — с громадным усилием проговорил он.
— Я спрашиваю не о себе, — мой голос звучал безнадежно, беспомощно. — Я спрашиваю о вас.
Но больше говорить он не мог. Минуты через три он умер.
Я оставила его тело и двинулась в деревню. В голове у меня было абсолютно пусто, я чувствовала себя по-сумасшедшему сильной и легкой, меня словно ветром несло по дороге. Дойдя до орудийного окопа, я заставили себя сесть. Меня трясло от избытка энергии, словно в теле у меня были скрыты огромные запасы адреналина, которые теперь высвободились, и благодаря им я могла сделать что угодно. Пробежать двадцать миль, разнести эту деревню голыми руками, вырубить рощу.
Примерно час я сидела на мешках с песком возле красивой пушки, раздумывая, что делать дальше. Мысли мои в основном вращались вокруг двух проблем. Во-первых — тело Амилькара: как с ним быть? Я знала, насколько огорчило бы его то, что его бросили у дороги жариться на солнце. Я спрашивала себя, хватит ли у меня сил вырыть ему могилу или нужно его просто поджечь. И во-вторых: попробовать ли завершить то, что он задумал? Я понимала, что если бы смогла взорвать подложенные им мины и разрушить дамбу, он был бы счастлив.
Я сидела и думала и в конце концов не смогла заставить себя поступить ни так, ни эдак. Я поступила разумно.
Я стала тщательно осматривать брошенные запасы и оружие в поисках чего-нибудь белого. Я нашла пустую упаковочную коробку размером с два ящика чая, покрытую жестким светло-серым, почти кремовым, гранитолем. Когда я его отодрала, под ним оказалась фольга. Что изначально было в коробке, я сообразить не смогла.
Я взяла мачете, отправилась в буш и срезала там две длинных жерди. Из них и из квадратов гранитоля соорудила два белых флага. Я пошла к орудийному окопу и воткнула один между мешков с песком. Ветра не было, и флаг висел неподвижно. Но это, несомненно, белый флаг, говорила я себе, его ни с чем не спутаешь.
Я посмотрела на дамбу и с радостью отметила, что дрожь нагретого воздуха не дает мне различить тело Амилькара у дороги. Я прошла несколько шагов в его сторону, но обнаружила, что дальше идти не могу.
Что я могла для него сделать? Поджечь не могла, у меня не было бензина. Я не могла просто поднести спичку к его новой форме и надеяться, что огонь довершит остальное. Похорони его, звучало у меня в голове. Могла ли я взять лопату и вырыть ему могилу, скатить его тело туда и закидать грязью? Или сбросить его в болото… Я развернулась и пошла обратно, злясь на собственную беспомощность, подавленная своей ненаходчивостью.
Я взяла второй флаг и отправилась в центр деревни. Я вытащила на середину дороги два деревянных ящика и установила флаг над ними. Я накрыла их плащ-палаткой, чтобы у меня была какая-то тень, влезла в один и стала ждать.
Я ждала весь день. Набравшись терпения, покорившись судьбе, намеренно не загадывая ничего наперед. С моего места хорошо просматривалась засыпанная мусором дорога. Въезд на дамбу был за поворотом, но я ясно видела ствол противотанковой пушки, стоявшей в окопе, и кривое древко моего второго белого флага.
Часа через три после полудня вдали короткое время слышалась стрельба, потом все стихло. К концу дня вдруг задул сухой ветер, флаг у меня над головой отважно заполоскался, залопотал, захлопал. Я видела, что гранитолевый квадрат возле пушки так же сильно бьется на ветру. Это меня подбодрило. Конечно же, говорила я себе, в любой армии знают, что означает белый флаг. Я — пленница ЮНАМО и жду, чтобы меня спасли.
Я увидела их в сумерках, несколько фигур, они профессионально передвигались короткими перебежками от дома к кусту, от дверного проема к изгороди. Я вылезла из своего накрытого плащ-палаткой ящика и встала, подняв руки высоко над головой.
— На помощь! — завопила я из всех сил. — Спасите! Я — пленница.
Тишина. Они исчезли из вида. На какое-то мгновение я подумала, что у меня галлюцинации. Я снова заорала, голос сорвался на визг. Я обернулась, схватила свой флаг и начала им размахивать из стороны в сторону.
— На помощь! Спасите! Я — пленница!
Тут я увидела движущуюся фигуру. Потом еще одну. Облегчение теплой волной разлилось у меня по телу. Пока они подбирались ко мне, по-прежнему мелькая, перебегая от укрытия к укрытию, я выкрикивала им уверения в безопасности. Это не подвох, кричала я, тут действительно никого нет. Я одна. Я — пленница. На помощь.
В конце концов они вышли, возникли из дверных проемов, из-за стен и двинулись на меня, автоматы наизготовку. Их было пятеро. Объемистые ранцы и амуниция делали их громадными, они шли против света, их круглые шлемы черными силуэтами рисовались на фоне пыльного янтарного заката. Я держала белый флаг высоко над головой, руки и плечи болели от усилия.
Когда они приблизились, я вгляделась в их лица грязные, потные, бородатые, двое из них, без сомнения, были белыми.
Они уставились на меня, как зачарованные.
— T’as raison, coco, — сказал один из них с сильным бельгийским акцентом, — c'est une gonzesse[15].
Мне пора подстричься… Собаки вернулись на берег… Вода состоит из двух химических элементов… Нужно купить новый холодильник… Ничто в теории эволюции не может объяснить возникновение сознания… Гюнтер попросил меня навестить его в Мюнхене…
Голова у Хоуп занята мельканием этих случайных мыслей и отрывочных наблюдений, сейчас, когда она сидит у себя на веранде, пьет холодное пиво и смотрит на закат.
Хоуп видит, что пришел ее ночной сторож, машет ему рукой. Это седобородый старик, для охраны ее домика у него есть карманный фонарик, лук и три зазубренных стрелы. Он вытаскивает из под веранды деревянную скамейку, чтобы, усевшись на нее, нести свою ночную вахту.
Хоуп хлопает в ладоши, пытаясь убить зудящего над ухом москита, и отпивает глоток кисловатого пива. Еще одна мысль всплывает у нее в сознании. «Существует всего три вопроса…» Кто это сказал? Какой-то философ… Так вот, он сказал, что существует всего три вопроса, на которые человек любой расы и мировоззрения повсюду и во все времена жаждет найти ответы. (Кант?.. — перебирает имена Хоуп… — Аристотель?.. Шопенгауэр?..) Как бы то ни было, вопросы она сейчас вспомнила.
— Что я могу знать?
— Что я должен делать?
— На что я могу надеяться?
Именно на них, утверждал этот мыслитель, пытались ответить все мировые религии, философии, культы и идеологии.
Когда Хоуп рассказала про три вопроса Джону, он рассмеялся. Он заявил, что это очень просто; он мог бы сильно облегчить участь и философов, и всего страждущего человечества. И сразу написал для Хоуп ответы на клочке бумаги.
