— В каком смысле памятник.
— Убили его, братан, — Виктор хлопнул меня по плечу и легкомысленно заржал.
— В смысле как убили. Кто?
— Ну ты как маленький. Прикинь, нарисовался какой—то фофан, сел на поляну, которая уже поделена, всё переделил, всех подпёр — как его не убить? Многим людям дорогу перешел он своим появлением. Многим тесно дышать стало, а земля — шарик маленький, воздуха на всех не хватает. Вальнули его, сердешного, прямо в джипаке. Возле дома. Две пули — одна в сердце, вторая, контролечка, в голову.
Виктор глянул на звездное небо, перекрестился, пробормотал про себя несколько слов какой—то молитвы и добавил — а и поделом, я считаю. Ты это, кстати в уме держи.
— Что?
— Ну то, что земля маленькая, да к тому же квадратная, на каждом углу встречаемся. А кто несогласный, что земля квадратная, того как твоего Коперника и сжечь могут нахрен. Или убобонить с волыны как моего шурина. Нельзя в одного жить и ни с кем не делиться. И на борзометре на одном выезжать тоже нельзя, понял? Это еще Маркес, ты понял, сказал — нельзя жить в обществе и быть свободным от него.
— Маркс наверное, а не Маркес?
— Да какая нахрен разница, просто к слову пришлось, это мне тут рассказал один наблатыканный.
Виктор помолчал еще и предложил, — ну, давай что ли за шурина моего, за покойничка.
— Тоже, упырь, сука еще тот был. Все под себя греб, не делился — Витька, сгоняй сюда, Витька туда. Там разберись, здесь помирись, то—се. Я те чё, торпеда штоль?
— Погоди, а сейчас—то ты как?
— И сейчас при деле.
— При каком?
— Да все при том же. Не, ну не в таких объемах конечно, но цветмет — чермет весь на мне. Я за этой поляной смотрящий. Потому сюда и приехал, типа как в командировку.
— Что—то я не пойму, Виктор, так ты сейчас, получается, на тех работаешь, кто шурина твоего завалил?
— Э, братан, — глаза Виктора сузились и холодно сверкнули в отсветах костра, — во—первых, чё такого, во—вторых не лечи, не надо, лады?! Давай лучше еще выпьем.
Самогон был горьким как соль самых тяжких трудов. Небо было темным и неподъемным. Напротив крестился Щетина и бормотал — чудны дела твои, господи. Как люди живут, хоть романы пиши. Быват же этакое.
Небо уже серело и костер едва теплился. Мужики расползлись кто куда. Викторовы близнецы ушли спать в машину. Только нас ВиктОром не брал сон, да и хмель потрепал не особо.
Я сидел и шевелил палкой угли, а Виктор пересыпал в ладонях рябину.
— Кстати, это, на Прётской ликерке за сушеную рябину хороших денег могут дать, я договорюсь. Они из нее, слышь, коньячный напиток гонят. Вещь! Знал бы что у вас тут из напитков только самогон, захватил бы, привез на пробу. Только это, слышь, Татарин, две корзины им как слону дробина. Если сможешь организовать, ну мешков пять хотя бы, я бы забрал в следующий раз, закинул бы в Толямбу. Расчет потом, по сбыту. Как на это смотришь?
— Да не знаю я, Витя, надо поговорить с населением.
— А чего с ним говорить? Его морщить надо, ты понял, морщить!
— Так ты же сам говорил, что нельзя себя ставить выше общества.
— Не, братан, не так. Выше кодлы, выше шалмана что всем рулит, ставит себя нельзя. А население — на него не угодишь. Вот тебя возьмем — ты же взял, бортанул Толямбу нашего, отгрыз у него кусок, сел выше него и насрал ему на голову. И ничего — тебе кайфы, ты жируешь.
— Да где уж жирую…
— Да ладно, не прибедняйся. Ты ему кстати здорово хрен к носу прикрутил. Я сначала думаю, кто там такой борзый завелся, что за зверь нору выкопал. Толямба лечит — пришлый мол, беглец, а я и не ума, что это ты все бегаешь. Ну поехали, думаю, разберемся кто тут такой грозный. Волыну даже взяли с собой, прикинь.
Ох и заманались мы сюда тащиться. Это ж просто кабздец какие ебеня глухие. Я в таких еще не бывал. Как вы тут живете—то? Мы в двух местах тачку на лебедке вытягивали, а так бы не проехали ни в жизнь.
— Да нормально мы тут живем. Не хуже многих, а то и лучше даже.
— Да ты то уж точно лучше…
— Да брось.
— А че брось—то? Слушай, я тут вот чего подумал — как ты есть мой кореш и по жизни четкий пацан, то давай сделаем так — ну его нахрен, этого Толяна?!
— Да я не знаю, слушай. Все так неожиданно.
— Чего сомневаться. Толяна — в сторону. Мы так дело повернем, что он еще и должен будет. Не, ну наглухо—то его конечно отворотить — это тоже не по—людски. В общем будет он, как и прежде, раз в месяц приезжать. Только под контролем. И рыпаться он не будет, лады?
Я, хоть и был почти трезвым, соображал слабо. Больно ошеломительным был приезд Виктора. Мне хотелось посидеть, повспоминать…
Но Виктор и не думал ностальгировать. Он продолжал.
— Потом, по рябине тоже подумай. Организуй население. Кто рыпнется — сразу в торец, понял, ты теперь с поддержкой. Не бзди никого.
— Да я и так не особо…
— Ну еще бы, — заржал, разливая, Виктор, — такого бугая как Толямба заломал.
— Теперь еще вот чего. Толян с нас получает за каждую ходку двадцать процентов от стоимости. Но у него, смотри, бензин — раз, расходы на запчасти — два, время — три. То есть справедливо будет если доляха твоя уменьшится до десяточки.
— Погоди Вить…
— Нет, ты погоди, послушай. Что там он возил — масло там, всякую шнягу от Христосиков и что им продавал — это не нашего ума дело, в общем тебе — десятка. Лады?
— Нет Витя, не лады.
— Ну, ёпа, вот ведь ты жучара! Ну ладно, уважаю. Допустим, Толян где—то еще что—то притыривал и сбывал в левую. Хотя вряд ли, у меня муха не пролетит, но все же. Давай так — мы с тобой тоже часть притыривать будем и тут уж все по чеснаку. От притыренного — тридцаточка тебе, тридцаточка водиле, ну и сороковничек мне — я все же прикрытие по приемке обеспечиваю.
— Да погоди ты, — прервал я наконец Виктора, — оставь свой бизнес— план. Я все равно в этом ничего не понимаю. Сколько ты там себе притыришь, мне это вообще неинтересно. Мне не надо ни десять процентов, ни пять, ни даже три. Мне вообще ничего не надо.
— Опа! Обоснуй. А чего надо? Сдернуть отсюда хочешь — не вопрос. Завтра с нами уедешь.
— Да не, никуда я не поеду, а вот, кстати, Софью до Штырина не подкинете?
И я посвятил Виктора в подробности своего нынешнего бытования и в подробности семейного счастья.
— Че—то я тебя не понял, а нахрена тогда весь этот сыр—бор? — Изумленно развел руками Виктор. — Нахрена тогда Толяна сковырнул? Без бутылки тут не разберешься, давай — наливай и колись—ка, кореш мой драгоценный, чего удумал.
Как мне не хотелось сейчас шевелить мозгами, но пришлось. Радость встречи давно уже прошла. Она сменилась сначала оторопью от произошедшей с Виктором перемены, потом неизбежностью ведения переговоров.
Я изложил как я вижу дальнейший товарооборот. Все тоже самое, что я и раньше говорил Толяну. Дизель, продукты, вещи, инструмент и немного денег. И, желательно, без Толяна. С кем угодно, только не с ним.
— А ты значит, Робин Гуд, да? — задумчиво спросил Виктор. — У богатых отнимаешь, бедным отдаешь. Не верю, слышишь. Мутишь чё то, Витька.
— Да почему не веришь то?
— Больно ты в Толямбу нашего уперся. Больно ты жаждешь убрать его из схемы.
— Ну и что?
— А то, что если ты такой бескорыстный, то тебе по идее пофигу — он возит или не он, ты ж не для себя, для общества радеешь.
— Ну да, но тут, понимаешь, какая штука, Толян, он к моей жене приставал раньше…
— А, типа соперника убрать хочешь? Обратно не верю. Давай, колись, чё задумал. Твои условия невыполнимы — слишком много затрат на всю эту ебаторию. Да и нафиг она нужна, возиться с вами, списки ваши эти, тетрадки какие—то, вещи детские — езди все, закупай. Мы чё тебе, МЧС? Колись — сколько тебе нужно.
— Да не нужно мне ничего.
— Пятнашка.
— Что — пятнашка?
— Пятнашка процентов тебе, плюс левак и сигареты с веревками, сахар — соль твоим колдырям. Им и этого за глаза.
— Нет, Витя.
Виктор сидел, шевеля скулами и что—то соображал.
— На нет и суда нет. — Наконец сказал он. — Значит не договорились. Значит с другими договоримся. — Виктор замахнул самогон и закинул в рот горсть мерзлой рябины. Зря ты это, Татарин, зря. Я к тебе с душой, а ты…
— Вить, ну ты посуди, это ж люди — им жить надо. И школе быть надо, и детям учиться. Это, можно сказать, их последний шанс, школа—то. А как школе без солярки. А колдыри мои как? Легко им, думаешь, бобышки таскать, легкий это труд? Вы же их низвели до положения рабов. Они у вас не за еду даже, за курево работают.
— А ты, значит, гуманист? Забей, братан. Забей и не рисуйся. Живи как все и не лезь со своей сердобольностью никуда, поэл. Она никому не нужна на самом деле. Ни мне, ни тебе, ни, что самое главное, им, — Виктор мотнул головой в сторону балка. — Они стадо, понимаешь, им так легче, в стаде. Забей. Не о себе забочусь ведь, о тебе. Последнее мое слово — двадцатка со сбыта и двадцать пять с левака.
