Весеннее солнце слепило ему глаза, и странным, тяжелым гулом вдруг наполнился воздух. Тем самым гулом, который волной накатил на горную долину Син Панг на рассвете 24 апреля 1975 года, когда все уже прекрасно знали, что война закончилась. Армада северовьетнамских «Ми-8» возникла тогда с востока, в лучах встающего над хребтом Куанг-Бен и слепящего солнца и на бреющем полете вдруг обрушила шквал напалма и пулеметного огня на спавшие в тумане американские «апачи» и «кобры». Горело все – вертолеты, ангары, врытые в землю емкости с горючим, бараки с пилотами, палатки с технарями и вышка командного пункта. Взрывались, детонируя, склады с боезапасом, небо закрылось копотью горящего топлива и ошметками вертолетов, человеческих тел и земли.
Но Робин уже не видел этого – при первом же взрыве соседнего склада с гранатами его вознесло в воздух прямо в его спальном мешке, потом швырнуло оземь и накрыло рухнувшими сверху дюралевыми стенами ремонтного ангара. Он очнулся лишь на другой день – в джунглях Се-Конга, в подземном госпитале северовьетнамцев. Как ни странно, на нем не было ни одной царапины. Но именно это привлекло к нему внимание русских военных инструкторов, одетых во вьетнамскую форму. Они вели себя как хозяева и главные победители в той войне, даже вьетнамцы-офицеры высшего ранга кланялись им и угождали.
Молодой и плечистый русский лейтенант с косой челкой из-под пилотки и мощной грудью под небрежно расстегнутой гимнастеркой долго и в упор смотрел, как Робин пытается преодолеть немоту контузии и выдавить из себя какие-то слова.
– Он немой, товарищ Сос Кор, – сказал русскому врач-вьетнамец. – Мутизм.
– Немой-хуёй! – усмехнулся лейтенант. – Симулянт, падла! Ничё! Дьен Бинь ему быстро глотку прочистит! – И забрал у врача армейское удостоверение Робина Палски, техника-сержанта 4-го вертолетного полка 82-й американской парашютно-десантной дивизии.
Конечно, Робин не понимал по-русски, но двух слов – «симулянт» и «Дьен Бинь», где находился лагерь для военнопленных, – было достаточно, чтобы Робин и без перевода понял, что его ждет…
– Я с тобой! Я с тобой! Мне разрешили! – вдруг прозвучал рядом с ним голос Марика, сына Бруха.
Робин стряхнул наваждение и вернулся в май 1996 года.
Марик влез на подножку «Ми-26» и пытался перелезть с нее в пилотскую кабину. Робин подсадил его и принялся ощупывать и осматривать этот вертолет и соседние.
– Ну что? – подошли к нему Брух, Болотников и подполковник. – Годится или нет?
Робин показал им, что в тонком, как брезент, кевларовом покрытии вертолета автогеном выжжено популярное русское слово из трех букв, а в других местах кевлар изрезан и покорежен теми, кто воровал тут приборы и запчасти. Но зато тонкую титановую сталь брони соседних «Ми-24» действительно можно использовать для бронирования «мерседесов».
– Great! – сказал Болотников и повернулся к подполковнику. – Он остается у вас. Дадите ему роту солдат и все, что попросит. Рассчитаемся, когда он закончит.
– Аванс нужен, – сказал подполковник.
Болотников посмотрел в его упрямые узкие глаза и со вздохом полез в карман за деньгами. А Марик запрыгал вокруг отца:
– Папа, я тоже останусь! Папа, можно я с ним останусь? Ну пожалуйста!
У Винсента действительно не было инфаркта, и в больнице он задержался лишь потому, что врачи, подыхающие от безделья в этой роскошной, но пустой «кремлевке», набрасываются тут на каждого коммерческого пациента, как паук на попавшую в сети муху. Их озабоченные лица могут убедить и Рэмбо, что он на краю могилы и ему необходимо провести все мыслимые и немыслимые исследования и процедуры и, конечно, стационарно – по двести долларов в день.
Платная медицина, она и в России диктует свои законы.
Но всему приходит конец, даже сердечным приступам.
Зато те, кто их пережил, знают истинную цену жизни.
Выйдя из больницы, Винсент категорически отказался ехать домой или в офис и отправился с Александрой колесить по теплой майской Москве.
Он никогда раньше не замечал, насколько это красивый город. Продуваемая морозными ветрами, укрытая низким портяночно-серым небом, зараженная гриппом и всеобщей стервозностью и одетая в грязные слежавшиеся сугробы, зимняя Москва заставляет иностранцев прятать лица в меховые воротники и поскорее убираться с ее улиц в отели, офисы, рестораны или вообще из России. Не зря даже «Неделя» с гостеприимным юмором посоветовала как-то иностранцам от имени москвичей: «Уезжайте быстрей! Надоели!»
Но если из-под больничного одеяла вы в момент сердечного приступа заглянули по ту сторону бытия, то, выйдя в жизнь, да еще обручь с любимой женщиной, вы задохнетесь от простого счастья дышать запахами весны, свежей сирени и даже московской пыли.
Они катались на речном трамвае по Москве-реке… смотрели на город с Воробьевых гор… гуляли по Суворовскому и Гоголевскому бульварам… ели мороженое на Старом Арбате… прятались от дождя в подземном переходе на Тверской… покупали ландыши на Кузнецком мосту… и бродили по Китайскому проезду и кривым переулкам Китай-города…
– Я не вижу ни одного китайца. Почему – Китай-город? – спрашивал Винсент.
– Точно никто не знает, – объясняла Александра. – Говорят, когда-то здесь были ряды китайских торговцев. Потом они построили город и обнесли его кирпичной стеной. Вот ее остатки, она прилегала к Кремлю. Это было самое прибыльное место в Москве, но если кто-то из русских хотел тут поселиться, то должен был взять китайскую фамилию. Есть и другая легенда. Что эти китайцы стали постепенно проникать в Кремль, облагозвучивая свои китайские имена на русский лад. И так Пот Ем Кин стал Потемкин, Труй Бей Кой – Трубецкой, Стай Лин – Сталин и так далее…
Они спустились к Москве-реке… вышли к Замоскворечью… Заглянули в квартиру Винсента на Пушкинской…
– Я извиняюсь, что дразнил тебя раньше, – говорил Винсент.
– Когда? – удивлялась Александра.
– Ну, давно. Сначала. Когда ругал Москву и всех русских.
– Забудь об этом!
– Нет, я должен сказать! Мне нравится твоя страна. Правда нравится! Вы очень богатые и очень нищие. Посмотри на этих стариков. Посмотри на их обувь, пальто. Это очень, очень старые вещи, у них даже рукава протерты. И вы ходите в штопаных чулках – много людей, я видел, у меня есть глаза! Эти женщины, которые продают котят и носки в подземных переходах! Эти ветераны, которые вчера утром шли парадом по Красной площади, а вечером искали еду в мусорных урнах! О, у меня есть глаза! И я был в Германии. Мы с вами разбили немцев, но как живут эти немцы и как вы живете? Немцы догоняют нас по уровню жизни, а комми бросили вас туда, где немцы были в сорок пятом. Я действительно счастлив, что привез сюда нашу команду помочь Ель Тзыну выиграть у коммунистов. Надеюсь, он выполнит, что обещает. А?
– Хотелось бы… – рассеянно отвечала Александра, выходя с ним на улицу и отправляясь в новое турне по Москве – по ее бульварам и улицам.
Даже заклеившие все афишные тумбы и фонарные столбы плакаты «Голосуй или проиграешь!» и портреты президента с требованием «Голосуй сердцем!» не портили неожиданную весеннюю красоту русской столицы, умытую быстрыми майскими дождями и поливальными машинами мэрии и – с высоты Воробьевых гор – удивительно похожую на бесконечный татарский табор, скатившийся откуда-то с востока в европейскую лесостепь…
– Я не знаю, что еще я могу для вас сделать, – говорил Винсент. – Конечно, мои дети могут организовать в Лос-Анджелесе сбор одежды для ваших стариков и детей. Как ты думаешь?
– О Винсент! – Она взяла его за руку и прижалась к нему плечом, как дочь прижимается к сильному плечу отца. Но доминошники, игравшие на скамье в соседней аллее, тут же заметили и нечто большее – ту особую интимность, которая всегда возникает у влюбленных после первой близости.
А они шли по городу – рука в руке и отнюдь не скрывая свою интимность, влюбленность и близость, вызывая этой откровенностью удивление и даже оторопь прохожих, потому что люди этого города уже забыли, когда именно так, рука в руку, до поздней ночи и даже до рассвета гуляли по Москве сотни влюбленных пар, когда на набережной Москвы-реки сидели рыбаки с удочками, а в московских дворах царили не бандиты, а голубятники.
– Нет, проблема не в том, чтобы собрать пожертвования, – говорил Винсент, нежа руку Александры в своей руке и подсаживая ее в трамвай. – Я мог бы, наверное, организовать даже Фонд помощи русским детям. Проблема в таких, как ваш Болотников. Они все разворуют. Брух – это о’кей, он что-то строит, но Болотников… Я знаю этот сорт. Это игроки. Их азарт – кто больше украдет. Как это по-русски? Спиздит, правильно?
– Винсент, это ругательство!
– О’кей, ругательство! Я лежал в больнице и думал. Конечно, я не великий мыслитель, но когда тебе пятьдесят и вдруг схватит сердце, ты думаешь: подождите, минутку! Это конец? А что же я оставлю после себя? Бронированные «мерседесы»? Деньги? Но даже на этих деньгах не мой портрет, а Франклина и Вашингтона…
