Но маленькая ладонь в моей ладони была все та же.
Наконец, я выдавил улыбку и кашлянул:
— Такая маленькая ручка.
— Да. Но не холодная[49]. — Она сжала мою ладонь.
Мы сели рядом на край кровати. Ее ноги слегка не доставали до пола.
— Роберт, теперь ты на меня посмотри.
Я развернулся к ней лицом. Она, улыбнувшись, кивнула, как мама, довольная своим сыночком. Провела костяшками пальцев по моему лбу, по щеке, потом, развернув кисть, ладонью по всей руке. Потом снова стиснула мою ладонь. И почти неслышно произнесла:
— Carissimo.
Сидя бок о бок, мы снова не смотрели друг на друга.
— Одного ты точно не должна делать, — сказал я.
— Чего?
— Извиняться. Тебе не за что извиняться. Просто так сложились обстоятельства.
Сказал это, а у самого сдавило грудь от боли, не ожидал, что она окажется такой острой, трудно было дышать.
Луиза встала с кровати. Легко, одним быстрым движением, хоть это никуда не делось. Подошла к камину, повернулась к нему спиной и сделала глубокий вдох. И осанка была почти прежней. И походка: что-то девичье сохранилось в движении бедер, и эта манера грациозно вскидывать правую руку, ладонью к себе, когда она собиралась что-то сказать.
— Однажды я шла по песчаному пляжу. Вместе с сестрой. И увидела двух парней. Понятно было, что оба ранены. Были вы почти голые, только плавки. Вы были молоды, вы хохотали и дурачились, и понятно было, что вы настоящие друзья. Я сразу заметила шрам у тебя на плече, и что ты боишься резко поднимать руку. И с твоим другом было что-то не так, судя по тому, с каким трудом он стоял, хотя изо всех сил пытался это скрыть. Вы пострадали, сражаясь за мою родину. За меня. А потом вы подплыли к нам. Ты был прекрасен. И сам это знал. Твой друг тоже был очень мил, но ты… ты был прекрасен. Но тогда я еще в тебя не влюбилась. Тогда еще одержало верх благоразумие. Случилось все позже, когда я поняла, как тебе тяжело. Произошло это спустя день… или два. Мне вдруг стало ясно, что даже твой друг, такой близкий, с которым вы вместе прошли через весь этот ад, который и сблизил вас еще больше… что даже он не понимает тебя. Я увидела в тебе то, чего не видели другие, что только я смогла разглядеть. Вот тогда и влюбилась.
Мы оба долго молчали. Воздух в комнате вдруг стал таким тяжелым, что словам было сквозь него не пробиться. Так мне казалось.
Когда я все же попытался что-то сказать, Луиза снова вкинула руку. Я и забыл, какой она умеет быть властной.
И вот снова ее ладошка развернулась ко мне тыльной стороной, я обожал этот говорящий жест, который означал: «Послушай, это очень важно».
И она сама тоже заговорила:
— Роберт, ты снился мне почти каждую ночь. Почти сорок лет. Иногда я просыпалась от слез. Иногда муж просыпался, потому что я кричала во сне. Каждую ночь снилось примерно одно и то же. Тот садик у моря, рядом с моей комнатой. Ты там, в садике, а я не могу попасть туда, кто-то или что-то меня не пускает. В какие-то моменты было легче, когда дети были маленькими и меня отвлекали заботы о них. Это днем, а ночью — опять во сне ты. Мы много ездили, из-за работы мужа. Я жила в Малайзии, в Южной Америке. В этих дальних странах с их пальмами, вентиляторами и бамбуковыми столами и стульями было еще тяжелее. Там сны мучили меня еще беспощаднее. И мукой были все эти вечеринки, приемы в посольстве, да и дни не лучше. Дни, прожитые впустую, выброшенные из жизни.
Она трудно сглотнула и умолкла.
— Ты могла бы приехать ко мне.
— Я не знала, где ты. Не знала, жив ли. Не смела даже думать о том, чтобы попытаться тебя найти. После всего, что я натворила.
Она опустила голову.
— Бедная моя Луиза. Все эти годы, все эти ужасные ночи… Но вспоминаешь ли ты тот день, когда вы с сестрой и с Лили пришли на пляж поплавать? И теперь, оглядываясь назад, наверное, проклинаешь тот день и час…
Луиза вскинула голову.
— Никогда.
— Неужели ни разу не пожалела?
— Ни разу. Хотя мне досталось всего несколько недель счастья. А остальное — сплошные печали и потери. Так уж сложилась моя жизнь.
На кресле стоял раскрытый чемодан. Я увидел там свитера, белье, книжку. Вещи из ее жизни, которые могли и должны были быть мне знакомыми.
— А что ты думала про…
— Ни о чем я тогда не думала. Я подчинилась неизбежному.
— Но как же твой муж? Я про то, когда мы встретились. Твой первый муж…
— Я любила его, но мы были слишком разные, совсем разные.
После очередной долгой паузы я выдавил:
— Я тебя понимаю.
Она медленно вздохнула и прошептала:
— Почти всю жизнь я ждала, я мечтала: как ты скажешь мне эти слова.
Я подошел и обнял ее. Она расплакалась, не смогла не расплакаться. Но я не позволил себе погрузиться в пучину ее печали, зачем без толку себя растравливать…
Когда она успокоилась, я выпустил ее и спросил:
— Что с тобой? Шортер, тот человек, с которым мы встретились в Лондоне, сказал, что ты нездорова.
Достав платочек, она высморкалась и утерла слезы. Это показалось слишком обыденным в тот тяжелый момент.
— Боюсь, что так оно и есть. Возможно, это продлится пару месяцев, возможно, год. Но не дольше.
Я потянулся снова ее обнять, но она упреждающе подняла руку.
— Нет, нет, любимый. Не беспокойся. Я готова к смерти. Правда. Все нормально, Роберто.
— Если так… я рад.
— Теперь, когда я снова тебя увидела, все хорошо.
Дома в Лондоне меня ждал плотный конверт — письмо от Перейры. Вскрывать его я не стал, сразу поехал к миссис Гомес забирать Макса.
Со странным чувством я тогда вошел в свою квартиру. Она показалась мне чужой. Хотя я помнил до мелочей, где что лежит, и с автоответчиком справился вполне машинально. Но не покидало ощущение, что я не дома, а на сцене, и просто делаю вид, что это я.
Я допускал, что встреча с Луизой привнесла, точнее, усугубила ощущение разлада. Надо было пережить «адаптационный синдром», как говорим мы, психиатры. То есть притерпеться к факту, что тридцать семь лет я жил не так, как должен был.
В моменты сильнейшего стресса мозг прибегает к ловкому трюку, эффективность которого продемонстрировала вся человеческая эволюция. Мы отторгаем неудобную реальность. Даже глядя в зеркало, мы ухитряемся видеть не себя, а кого-то другого. Мы громко себе что-то доказываем, словно хотим сказать: «Нет, такого просто не может быть». Примерно те же эмоции одолевали меня.
Когда я писал своих «Немногих избранных», перекусывая консервами из лавки Якоба, разогретыми на газовой горелке, уже тогда я смирился с тем, что ничего хорошего из моей жизни не получится. Я был в ту пору старше многих и догадывался, что никаких поблажек мне от судьбы не дождаться. Что жизнь моя так и не обретет спасительной гармонии, радующей нас в произведениях искусства. Какая уж тут гармония, сплошные несуразности и ложные выводы, а отсюда непредсказуемые столкновения, вмятины от ударов, и однажды после очередного удара все оборвется, закончится крушением.
С самого детства меня страшило, что я представляю собой лишь скопище хаотично двигающихся молекул. Но после расставания с Луизой я понял, что есть вещи ужаснее неизбежных страхов перед устройством и законами природы. Любовь, любовь… главная ценность, так извечно считалось и твердилось, о ней все были и небылицы, ею вдохновляются художники…
Сам же я убедился, что это диво не просто недосягаемое, но и разрушительное. Любовь к Луизе исковеркала мою собственную жизнь, а Луиза поплатилась за любовь ко мне пустотой существования. Хвала Господу, что я все-таки решился на это безрассудство — приехал к Луизе в Альпы. Хоть немного успокоил ее сердце. На прощанье.
По большому счету эта великая «любовь» стала для меня катастрофой, растянувшейся на десятилетия. Теперь я знал это точно. Но знал и то, что обречен на проклятие, что угольки продолжают тлеть, что я и под пыткой не смог бы отказаться от своей любви.
Мы договорились, разумеется, что будем переписываться, звонить. Она обещала регулярно оповещать меня о состоянии здоровья и прислать фотографии внуков. Просила выслать ей «Немногих избранных», но я сказал, что стыжусь этой книги. И я обязательно приеду к ней в Италию, а она будет изо всех сил лечиться, чтобы принять меня на должном уровне.
А если Луиза все-таки выздоровеет? Тогда мне везти ее в свою лондонскую квартиру, с живущей этажом выше пани Качмарек? Или ей придется поселить меня в старом родительском доме под городом Специя, в котором она живет с тремя взрослыми детьми?
Мы бы никогда не встретились, если бы она не заболела так серьезно. Если бы не это и не смерть ее второго мужа, Луиза не пыталась бы до меня добраться. Вот такая ирония судьбы, но лучше было об этом не думать, слишком тяжело. Мы с ней решили спасти хоть что-то. Пока Луиза дышит, пока она жива. Мечта о том, что однажды начнется наша с ней общая жизнь, затеплилась и в моем сердце.
