Антон с уважением посмотрел на шкуру, у которой и правда не было головы. А Сократ с гордостью повесил на шкуру обрубок шашки в ножнах.
Антон успел заметить еще кое-что в комнате мальчика. Вторая стена вся была увешана, но не шкурами зверей, убитых отцом Сократа. А фотографиями, вырезанными из журналов. На всех фотографиях была одна и та же девушка, только в разных нарядах и макияжах. Антону показалось, что он где-то видел ее. Он ее действительно раньше видел – тоже на фотографиях или в кино. Это была Скарлетт Йохансон.
Вечером этого дня Антон ужинал у Сократа с Аэлитой. С Антоном опять говорил Ибрагим. Он рассказывал то, что он помнит. Антон с удовольствием его слушал, потому что сам не помнил ничего.
Ночью Антону не спалось. Все время он крутился с одного бока на другой. Когда он закрывал глаза – он видел все, что видел за день. Кричали «сухумские пацаны» – гамадрилы, бил рогами в землю зубробизон, тихо постукивали покойники в бычьих шкурах, подвешенные на деревьях, ловил рыбу Немой-Глухой-Но-Не-Слепой. Потом светило солнце сквозь ветви старой груши. Под грушей сидел смертельно раненный Бестужев-Марлинский. А вокруг лежали убитые казаки. Бестужев-Марлинский окровавленной рукой брал с земли одну маленькую грушу и ел. Он улыбался, потому что груша была сладкой.
Антон уснул, когда уже начало светать.
Утром он вышел из «военного санатория». Сначала Антон пошел утром на кофе к Ларис, где Ларис ему погадала на кофейной гуще. Прогноз Ларис был, как всегда, благоприятным. Она сказала Антону:
– Скоро хорошо у тебя будет. Ты не сразу поймешь, что у тебя хорошо, растеряешься сначала, скажешь – оф, что такое. Но потом скажешь – как хорошо! Пусть так и будет…
Попив кофе у Ларис и поблагодарив ее за свое хорошее будущее, Антон опять пошел гулять по деревне. Он жил на Аибге уже третью неделю, и многие жители успели к нему привыкнуть и здоровались с ним. Он тоже приветствовал их. Своего имени он не помнил, эту проблему надо было как-то решить, и это сделала Ларис – она называла Антона просто Сынок. Потом так же его стала называть и подруга ее, Азганка, а затем и остальные жители. Аэлита, правда, всегда смеялась, когда это слышала, – даже сама несколько раз Антона назвала Сынком и смеялась. А вот Сократ все это всеобщее усыновление Антона не одобрял, называть его так он не мог себе позволить, потому что был младше Антона, и поэтому, если ему надо было обратиться к Антону, он говорил: «Я извиняюсь, не знаю, как зовут».
В тот день Антон сначала прошел по дороге вверх к кладбищу, где на скамейке Карапет, Гамлет и Нагапет сидели, смотрели, чтобы не было лишних движений. Движений – ни лишних, ни вообще никаких, судя по печальным лицам троих дедов, – не было.
Потом Антон отправился на соседнюю гору, на которой находилась старая греческая церковь. Она оказалась большой и сложена была действительно, как рассказывала Ларис, – из камней, каждый, как холодильник. Состояние штукатурки было плачевным, видны были камни, пригнанные друг к другу неплотно. Было непонятно, как они держатся, особенно в куполе церкви – высоком, круглом, сложенном из плит рыже-серого песчаника. Было страшно представить, что будет, если хоть один из камней захочет покинуть свое место. В церкви священника не было – он был где-то в городе, в Адлере, как сказали Антону бабушки. Как во всех церквях, здесь обитали свои бабушки. Их было всего две. Одна была маленькая, очень старая, приветливая, с веселыми выцветшими голубыми глазами и бледным, белым лицом. А вторая была довольно суровая, восковая – она смотрела на Антона сначала очень хмуро, но потом немного оттаяла, когда Антон сказал, что ничего не помнит, – признав в нем убогого, восковая бабушка смягчилась. Они обе усердно молились, тихо, себе под нос шепча молитвы, а иногда становились на колени, что давалось им очень непросто, и приникали головами в платочках к каменным плитам пола. Все это произвело на Антона сильное впечатление. Потом начался гул. Он шел откуда-то из-под пола. Он начался тихо – земля осторожно загудела. Потом звук стал громче. Затем еще громче. Теперь Антону стало страшно. Гудели стены. Он испугался так, что хотел даже выбежать из церкви. Но звук вскоре стал чуть тише, а потом и вовсе прекратился. В следующий раз он начался через полчаса. За час такое было два раза. Иногда он слышался реже, всего один раз в день или два. Потом однажды с купола осыпалась фреска. Худой священник тогда купил доски и поставил подпорки. Подпорки и теперь стояли в церкви, выглядели они как спички, подпирающие небесный свод. На рельсы, которыми хотел подпереть камни священник, денег не было, оставались только бабушки. Которым священник сказал молиться как следует, чтобы храм не упал, и сам это делал, с утра до ночи, поэтому был худым.
Однажды в церковь пришли дауншифтеры – Адель и Наденька. Бабушек здесь в тот момент не было. А священник во дворе храма пилил дрова двуручной пилой. Заготавливал запасы на зиму. Это непростое дело – пилить двуручной пилой одному. А что еще делать? Когда священник увидел Аделя и Наденьку, он обрадовался – они молодые, а молодые прихожане – это хорошо. Дауншифтеры спросили его, можно ли им побыть в храме, и он их с радостью в церковь пустил и сказал:
– Конечно можно. Для чего же храм тогда.
И опять пошел пилить дрова. Когда через полчаса решил заглянуть в храм, посмотреть, как там молодые прихожане, – обнаружил их на полу. Адель и Наденька сидели в позе лотоса и покачивали головами – познавали дзен. Священник был шокирован и спросил их:
– Вы что делаете?!
– Плывем в розовой реке, – сказали Адель и Наденька.
– В чем плывете? – уточнил священник.
– В потоке чистой энергии, – пояснили они. – Мы, батюшка, дзен-ислам проповедуем с христианскими нотками, – сказали Адель и Наденька и улыбнулись, как кришнаиты. – Мы любые религии приемлем.
– А я – нет, – сказал священник.
И дзен-исламистов из храма вежливо попросил «на выход».
Антон долго смотрел на бабушек, подпирающих своды своими молитвами, и сутулыми спинами, и поклонами с тихими охами. Антон даже один раз вместе с ними встал на колени и тоже опустился головой к полу и коснулся его лбом. В нос дохнул запах сырого холодного камня.
Потом Антон встал. Бабушки не обернулись на него. Помощи от кого-то они явно не ждали.
После этого Антон пошел обратно. Он хотел пойти к старой груше на вершину Аибги. Но без Сократа пройти туда было невозможно, поэтому он просто дошел до леса на южном склоне горы, на которой жил теперь. Присел там, у каштана, и стал смотреть в небо. И думать.
Антон стал думать, что хорошо было бы все-таки вспомнить, кем он был, что делал, как жил. Потому что, получалось, он зря прожил жизнь, раз все забыл. Гнев титанов стер память. Он улавливал только обрывки. Бабушку, реку. Педали велосипеда, которые он крутит ногами в сандалиях. Все. Воспоминания были приятными, но их было слишком мало, чтобы решить, как он прожил жизнь. Предположить, что всю жизнь он только и делал, что ездил на велосипеде или купался в реке, тоже было нельзя – так мог делать только душевнобольной, а Антон – это признал даже врач, который приходил и прописал ему чай с каштаном и липой, – был вроде бы душевноздоровым. Потом Антон вдруг подумал – а что, если он сможет вспомнить, кто он и как жил, но окажется, что он – человек плохой и жил он ничтожно и жалко. Антон испугался и решил, что, может быть, даже хорошо, что он ничего не помнит, и не стоит пытаться. Потому что лучше ничего не знать, чем чтобы было стыдно.
Антон тогда еще немного посидел у каштана, просто глядя в небо. Там все быстро менялось. Южный ветер, сухумец, как пастух Артуш, гнал пятнистые серо-белые облака, как коров, куда-то в сторону вершины Аибги. Антон подумал, что тоже хотел бы, как Артуш, ходить над землей, и коров пасти тоже хотел бы. И подумал, что, по крайней мере, последнему надо научиться у Артуша.
Потом Антон пошел домой. Домом теперь он называл «военный санаторий», маленький дом со старой черепичной крышей, в котором поселила его Ларис. По пути Антон стал свидетелем беседы Сократа с почтальоном. Человека этого, маленького сердитого армянина, Антон уже видел и знал, что он – Агоп, разносит письма. В деревне Агопа уважали, потому что он раздавал почту, Ларис всегда его поила кофе. Но почтальон даже на кофе у Ларис оставался сердитым. Потому что у него часто ломался его «уазик». Машина у Агопа была старая и очень необычного цвета – перламутрово-золотистая. Цвет был редкий, для «уазика» – просто уникальный. Почтальон сам покрасил его: он любил свою машину и много времени, денег и души вкладывал в нее. Но «уазик» не отвечал взаимностью Агопу и постоянно ломался. Почтальон всегда обвинял в поломках кого угодно, только не сам автомобиль – обвинял мастеров автосервиса, ямы на дорогах, иногда даже свою работу, из-за которой ему много приходится ездить по плохим дорогам. Однажды обвинил Агоп в поломках даже армян, живущих на Аибге, – на воротах у них нет номеров домов, и поэтому Агопу приходится ездить взад-вперед, искать нужный дом, из-за этого ломается коробка передач. Агоп однажды мстительно заявил Ларис, что скоро приедет Путин и заставит всех армян сделать номера домов. Ларис на это сказала:
