Я засек, наконец, машину Леона и грубо встроился в поток автомобилей сразу за ним. Сзади мне посигналили. Плохо. Свидетель. Может обвинить меня в неосторожной езде. Но не больше. Имя Леона уже было выбрано мною заранее из моего телефонного каталога, осталось только нажать кнопку.
— Родольф? — спросил Леон. — Где ты?
— В зеркале заднего вида, — ответил я тоном, который ему вряд ли должен был понравиться.
— Ты не говорил, что тоже собираешься на Мертвое море. — Ты один?
— Один одинешенек, — сказал я грустно, — и еду к Мертвому морю.
На названии этого моря я сделал ударение, вполне ощутимое. Одно из моих опасений развеялось — связь была отличной.
— Что ты хочешь мне сказать? — спросил Леон.
— Прочесть свой новый рассказ.
Он хмыкнул.
— Ради этого ты увязался за мной?
— Да.
— Ну, читай. Как называется твое новое творение? Оно короткое?
— Как прыжок с пожарной каланчи. Свободно разместилось бы на тюбике с зубной пастой. Называется «Имперский пес».
И я начал читать:
«Мы играли с имперским псом, который не должен был пускать нас за нарисованную на паркете черту. Пока мы просто заступали ее, пес легко стравлялся с нами двумя, бросаясь на нас по очереди, поднимаясь на задние лапы, и выталкивал нас за черту, нажимая широкой собачьей грудью и дыша нам в лица, но когда мы одновременно легли на пол и разом поползли за черту, он совершенно растерялся, не знал, что делать, и принялся жалобно скулить, словно умоляя нас прекратить безобразничать.
И тут на его длинную морду села маленькая птичка в черном оперении с длинным тонким клювом и сложила крылья. Пес сразу присмирел и лег на живот, вытянув передние лапы и поджав под себя задние. Птичка, переступая лапками, долго смотрела ему в глаза, потом клюнула пониже между ними в морду, и пес сразу обмяк и околел.
Птица улетела, а мы отползли назад и молча сидели, сложив под себя ноги, пока не пришли слуги, чтобы оттащить, взявшись за задние лапы, тяжелого мертвого пса. Тогда мы ушли, не дожидаясь пока они приведут новенького».
— Ну, и о чем это? — спросил Леон.
Господи, как я не люблю этот вопрос. Книги, которые меня завораживают, которыми мне часто удавалось заворожить Эмму, все как на подбор — сгусток. Сгусток чего?
Запрокидываем, например, голову, глядим в небо. Кто это сказал: «облака, все в профиль»?
Или сгусток того, что пока еще рядом. Кто это написал: «Платье… чересчур длинное, касалось земли; время от времени она останавливалась, подбирала его и снимала колючки затянутыми в перчатки пальцами»?
Или волшебная концентрация низменных материй. Кто это изобразил: «Авось не слишком толсто, геморрой снова не разойдется. Нет, в самый раз. Ага. Уфф! Для страдающих запором: одна таблетка святой коры»?
— О долге и чести, — ответил я.
— Ты хочешь просветить меня по части долга и чести? — в голосе государственного служащего явственно звучала ирония. — И кто есть кто в этом рассказе?
Я спокойно воспринял и нотку презрения в его вопросе.
— Он не расчленяется, как любое художественное произведение, — я именно ответствовал, а не просто ответил, — все вместе — со словами, интонацией, образами — о чести и долге.
Он молчал. Я:
— А долг и честь начинаются с отношения к женщине.
— А, ты об этом? — я обратил внимание, что расстояние между нашими автомобилями начало увеличиваться и нажал на педаль газа.
Дьявол! Откуда взялась на дороге эта черная собака? Она заметалась перед моим автомобилем, но ничего сделать было нельзя. В зеркале заднего вида я увидел ее неподвижно лежащей на дороге, совершенно неповрежденную внешне. Видимо, удар картером двигателя мгновенно укокошил ее.
— Убийца, — хрипло засмеялся Леон, — гуманист-убийца. Достоинство палестинцев задевать не желаешь, а собаку ни в чем неповинную взял и хладнокровно убил.
— Я не хотел.
— А кто хочет? Ты еще мне как позавчера одна сука молодая из Бельгии, хорошенькая, горячая такая, скажи что-нибудь о палестинских матерях, мечтающих о мире для своих сыновей.
— А что, совсем не мечтают? — спросил я и подумал: «Отвлекает».
— Ну, разве что, чтобы мы ее детей-террористов по разным тюрьмам не распихивали, тяжело ведь таскаться на свидания с передачами… Еще что-то? — спросил он, и в голосе его мне почудилось снисхождение.
Если есть что-либо в моей жизни, чем я смогу гордиться до последнего своего дня, так это тем, что хладнокровие и самообладание не изменило мне в эти минуты, я с тоской вспомнил об убитой собаке и (клянусь, так и было!) обратился к Людвигу Фейербаху с просьбой помочь мне, заступиться перед кем следует, чтобы в дальнейшем (по крайней мере, на сегодня) я был избавлен от чертовщины. Фейербах меня не подвел, и ни тогда, когда я ответил, что да, хочу прочесть еще один рассказ под названием «Коридор», ни во время самого чтения, ни после, ничего особенного или таинственного уже не произошло.
«Я шел по свеженачищенному блестящему полу длинного коридора, когда навстречу и мимо меня пробежал высокий худой человек в белом медицинском халате. Человек этот показался мне знакомым.
— Маленький, но очень сильный, — успел крикнуть мне он, прежде чем уменьшился и исчез за поворотом коридора.
Я проследил за ним взглядом, пытаясь вспомнить, кто это и понять, что значило его предостережение, а когда обернулся, чтобы продолжить путь, из третьей двери направо вышел человек в хорошо отглаженных или просто совсем еще новых брюках и в байковой клетчатой рубашке с длинными рукавами. Лицо его, хоть и казалось потрепанным, но все же было вполне обычным. Некоторое беспокойство внушал только прямой, стоячей зацветшей воды взгляд. Он был маленького роста, гораздо ниже меня, неплотного сложения, но в нем чувствовалась сила.
— Здравствуйте, — сказал я, когда он поравнялся со мной.
Не отвечая, он быстро пырнул меня чем-то блестящим и острым в живот, потянул руку назад — нож! Он выплюнул кровавую ватку в коридорное пространство за моей спиной.
Мне было очень больно, и я почувствовал, как струйка спустилась по животу и, коснувшись рубашки, стала пропитывать брюки, но спросил как можно вежливее:
— Вам только что вырвали зуб?
— Да, — ответил он сдержанно и не спеша пошел дальше по коридору, а так недавно появившаяся в моей жизни, но уже знакомая мне струйка, спустившись по правой ноге и миновав колено, потекла по икре. Семенила собачка навстречу, крохотная-крохотная. Она сунула нос мне в штанину, встретила кровь и, слизывая, не давала ей испачкать мои сандалии.
— Он ушел. Спасен, — сказал я сначала собачке, а затем приближающемуся блестящему полу и своему смутному складывающемуся отражению в нем».
— Каких глубокомысленных комментариев я удостоюсь в отношении данного произведения? — спросил Леон.
— Разве что — такого: — ответил я, — когда рассказ или иное произведение написано от первого лица, всегда следует предполагать, что уж его-то, мнимого рассказчика, как раз и не стоит ассоциировать с автором. Скорее наоборот. Например, в этом рассказе — маленький человек в байковой рубашке как раз может скрывать автора, которому неудачно и очень болезненно удалили зуб.
— Послушай, — сказал Леон, и голос его звучал так, как будто я уже смертельно ему надоел, — ничего особенного между нами, в общем-то, и не было. Я был жутко не в форме после двух бессонных ночей (гонялись кое за кем возле Хеврона), и мог предложить ей только оральный секс. Она попросила меня показать язык и сказала «нет», она сказала, что мой язык кажется ей слишком широким.
— «Широкий язык» — это цитата, скотина, она пошутила, — простонал я.
За очередным поворотом солнце ударило прямо в глаза, но мне показалось, что это улыбка Эммы ослепила меня, из тех, что предназначались мне в дни нашей близости. Можно с ума сойти, когда она растягивает, улыбаясь, свои и без того тонкие губы.
Теперь уже не могло быть никаких сомнений, он не мог сам придумать этого, про широкий язык. Это Эмма цитирует ему Молли. Никакой подделки. Удвоенное «м» шутит на манер двойного «л». Но что-то во мне размягчилось в этот момент — она значит и без меня продолжает в том же духе, смешивать эротику с иронией. Хоть так я остался с ней. Эмма, родная моя! И тут же бешенство захлестнуло меня.
— Теперь слушай третий рассказ и последний, — сказал я.
— Родольф, я найду тебе хорошего доктора.
— Хорошо, но сначала послушай, — он выслушает, подумал я, во всех фильмах по служебным инструкциям полагается заговаривать сумасшедшего или преступника.
— И как называется этот опус?
— «Геометрия».
— Логичное название для третьей и суммирующей части, — произнес он, и я сразу почувствовал, что это такая формальная, бессмысленная отвлекающая фраза, призывающая к дискуссии, но я не стал заниматься лишней говорильней и начал читать.
