Аманда укладывает его спать, и мы с гостем на несколько минут остаемся одни. Без всякой связи он говорит, что неплохо знает Гамбург, он два раза был там со своей командой ватерполистов в пятидесятые годы. Пока Аманды нет, мы беседуем о водном поло и о Гамбурге. Вину за то, что мы до сих пор не были знакомы, я сваливаю на Аманду. Он вдруг достает из кармана наручные часы и говорит, что совсем забыл про них — это для Себастьяна. Я советую ему пойти в детскую и самому надеть их внуку на руку, он еще не спит. Но он кладет часы на стол и просит, чтобы мы передали их ему завтра. Когда Аманда возвращается, он закуривает сигару, она удивляется этой его новой привычке. Я не нахожу в них никакого сходства, если не считать того, что у обоих привлекательная внешность.
Он интересуется, нет ли новостей по поводу нашего заявления. Я смотрю Аманде в глаза и думаю: вот, сейчас все и начнется. Мы оба качаем головой, Аманда коротко рассказывает историю хождения по инстанциям, упоминает и совет адвоката Коломбье — из тактических соображений настаивать на сохранении гражданства. Боже, откуда такое безграничное доверие к нему? Мое дипломатичное покашливание она не замечает, меня словно вообще нет в комнате. Почему ей не приходит в голову, что ее отец, вполне возможно, решил другим способом добиться того, что не удалось матери?
Цобель говорит, что эта тягомотина может продлиться долго; одна его бывшая сотрудница подала заявление на выезд и так и умерла на чемоданах, не дождавшись визы. Надо иметь какой-нибудь козырь, чтобы они сами захотели поскорее нас выпихнуть из страны. Но где взять такую волшебную палочку? Мы с Амандой украдкой переглядываемся, она улыбается, а я незаметно кладу палец на губы, чтобы она, чего доброго, не вздумала рассказать еще и об этом. Просьбу сохранить ей гражданство он считает не просто мудрой, но и необходимой. Иначе потом никогда не дадут въездную визу — и как им тогда еще хоть раз увидеться друг с другом? Его самого, хоть он уже и вышел на пенсию, никогда не пустят на Запад — как человека, жена которого имеет доступ к секретным материалам. Аманда со стыдом признается, что не подумала об этом раньше.
Потом он интересуется, как у нее с зубами. Она уже давно не показывалась у него в клинике — кажется, года три, не меньше? Он рекомендует ей тщательный осмотр: до отъезда надо привести зубы в порядок, проверить каждую пломбу, заделать каждую дырочку. Когда придет разрешение, этим уже некогда будет заниматься. Зачем платить на Западе бешеные деньги?
5 августа
Я получаю выговор от директора программы за передачу, которая вышла в эфир под моей фамилией. Коблер, заведующий нашей редакцией, вручает мне его письмо. Содержание письма ему уже известно, и он советует мне не принимать это слишком близко к сердцу. Получается, что он так и не раскусил меня за все эти годы, если думает, что я могу расстроиться из-за такой ерунды. Тем более что этот выговор даже не отразится на моем жалованье.
Смонтированный текст писал не я, а Аманда. Наше сотрудничество так успешно развивается, что я уже не проверяю каждую страницу, написанную за меня. Часто я отдаю материал диктору, даже не прочитав его. Так было и в этот раз; некоторые детали я узнаю лишь из письма директора. Впрочем, я бы все равно не стал менять пассаж, из-за которого разгорелся сыр-бор, даже если бы вовремя его увидел. Аманда все сделала правильно, она не виновата в том, что эти трусливые канальи из совета директоров радиокомпании падают в обморок от каждого правдивого слова.
Речь шла о происшествии у Берлинской стены: некий мужчина после нескольких предупредительных выстрелов вынужден был отказаться от попытки бегства. Аманда вполне адекватно выразила возмущение по этому поводу, но между прочим позволила себе еще и замечание, которое, по мнению руководства, не должно было идти в эфир: пару недель назад американцы сбили иранский пассажирский самолет, количество погибших — 290 человек — значительно превысило количество жертв Берлинской стены за все время ее существования. И протест по поводу чьего-то неудавшегося бегства мог бы выглядеть более убедительно, если бы протест по поводу сбитого самолета не был столь явно формальным. Ну и что мне ее — отчитывать за это? Директор программы считает, что в задачи западного корреспондента не входит разжигание антиамериканских настроений. Я решил не пересказывать ей всю эту чушь. Сам бы я этого, конечно, не написал. И не только потому, что мне подобная мысль просто не пришла бы в голову. Я не могу требовать от нее, чтобы она во время работы над текстом влезала в мою шкуру и становилась такой же невосприимчивой и осторожной.
18 августа
Сегодня Аманда отвозила Себастьяна к Хэтманну и опять вернулась позже, чем я ожидал. Отчим и пасынок собрались на выходные на какое-то озеро, Себастьяну непременно нужно было взять с собой надувную лодку, маску, трубку и ласты, и, поскольку одному ему все это было не увезти, Аманде пришлось поехать с ним. Вот теперь она вернулась, и я спрашиваю, что она там так долго делала и означает ли все это, что ее встречи с Хэтманном становятся доброй традицией. Потом ей, конечно, придется еще и забирать Себастьяна со всем его туристским снаряжением. Аманда отвечает, что вообще-то она не собиралась мне все это рассказывать, но раз я так гневно настаиваю — пожалуйста. Сначала они заперли Себастьяна в его бывшей детской, потом легли в постель — старая любовь не ржавеет. В этот раз, правда, все шло не очень гладко — уже успели отвыкнуть друг от друга, но они оба не сомневаются, что с каждым разом у них будет получаться все лучше. Еще вопросы будут?
Ну что ж, звучит неплохо. Но все равно не успокаивает. Почему она так раздражается? Интересно, как бы она себя вела, если бы я начал регулярно встречаться с какой-нибудь своей бывшей любовницей, хоть и по самым уважительным причинам. Если бы это ее бесило, я бы ее прекрасно понял; если бы ей на это было наплевать, я бы, пожалуй, не мог спокойно спать. А она что делает? Она цыкает на меня, как на шавку. Похоже, до меня не доходит, говорит Аманда, что она давно рассталась с этим человеком, без судов и адвокатов, без особых скандалов и разбирательств; после семи лет совместной жизни они расстались так цивилизованно, как это редко кому удается. И я не дождусь от нее ни одной жалобы по поводу этих семи лет жизни с Хэтманном, прибавляет она. Он симпатичный и великодушный человек, гораздо великодушнее, чем, вероятно, оказался бы в его ситуации я.
Откуда ей это известно, робко возражаю я, она ведь пока еще со мной не расходилась. Не волнуйся, заявляет она, это от тебя никуда не убежит. Она что, с ума сошла? Она явно добивается того, чтобы в следующий раз, когда она вернется от Хэтманна, я помалкивал. Она не просто защищается, она наносит превентивный удар. Он в своей щедрости даже предлагал ей материальную помощь, что-то вроде алиментов. Уму непостижимо — она называет это щедростью! А мое постоянное ворчание по поводу Хэтманна, говорит она, не украшает меня.
Субботы и воскресенья без Себастьяна не приносят ничего хорошего.
30 августа
Я встречаюсь с Виландом в его западноберлинской квартире. Они как раз вернулись из отпуска из Португалии. Элиза смотрит на меня без особой радости: поездка в Португалию напомнила ей, как я прошлым летом не оценил ее стремления устроить мою личную жизнь. Я спрашиваю, как поживает Доротея, и она отвечает с приторной улыбкой: лучше некуда — она на пятом месяце беременности.
Виланд не в восторге от моей идеи. Он печально оправдывается, говорит, что ничего подобного в жизни не делал; я говорю: я тоже. Потом даю ему реконструированный текст разговора с Клаузнером на трех страницах, он читает, как будто проверяя, подходит ли он ему. Я говорю, что ему даже не обязательно учить текст, во время записи он может спокойно читать с листа, в этом, мол, заключается одно из преимуществ радио. Он какое-то время думает, потом говорит: не лучше ли просто запомнить общее содержание разговора и воспроизвести своими словами — так он будет звучать более естественно. Мне это предложение нравится.
Итак, он согласен. Конкретной даты я не назначаю, говорю, что пока еще не оставил надежды на то, что удастся обойтись без записи. Ему эта перспектива явно по душе. В комнату входит Элиза и спрашивает, не желаем ли мы, мужчины, по чашке кофе. Я отвечаю, что мы, мужчины, уже закончили свои дела и я очень спешу. Когда она вышла, Виланд спрашивает, зачем я все время дразню ее.
6 сентября
Я возвращаюсь после обеда домой и застаю в квартире жуткий скандал — Аманда кричит так, что первая моя мысль: срочно вмешаться, пока она не отлупила Себастьяна. Я подхожу к двери ее комнаты, чтобы вычленить из этого сплошного крика хоть какие-то фразы или слова, но крик внезапно смолкает. Бедный Себастьян не всхлипывает, не отвечает, не выбегает в коридор. Молчание длится несколько секунд. Потом незнакомый мужской голос говорит: можешь орать сколько хочешь, ты можешь встать на уши — я не допущу, чтобы мой сын рос в условиях капитализма Людвиг Венигер, вспыхивает у меня в сознании, пришел, чтобы спасти свою плоть и кровь. Или его бросило в бой как последний резерв какое-нибудь министерство? Да, с ними действительно не соскучишься!
