— Игорь Михайлович, — успокаивал его Васильев. — Пройдем время…
— Да? Правда? — Лицо Ивкина засветилось полудетской надеждой, он вскочил. — И победим, и разгоним дураков, а? Обещаете? Это же стыдно, что они себе позволяют… — он стискивал зубы. Он, видимо, имел в виду и доносы. — Я пошел, чао! Знаете, чао — русского происхождения. Я был в Италии, говорю: чаю! А они не понимают, я подумал — точно так же в прошлом веке Гоголь и другие русские приходили в их кафешки, просили чаю… и с этим словом же уходили. Так и осталось: чао! Альберт Алексеевич, будьте жестче, я вас дико умоляю!
— И к вам? — грустно улыбнулся Васильев.
— Да! Да! — воскликнул Ивкин. — Вы почитайте, почитайте… — Потер ладонью сердце и ушел. Шапка в кулаке, пальто расстегнуто, галстук на резиночке оттянут вниз и зацепился за пуговицу…
«Смешной, милый человек, которого я так и не успел понять. Он блеснул мимо меня, и я никогда не узнаю, что он думал о нашей жизни».
Васильев поднял воротничок пиджака. Наползала голубая сырая тень от здания, солнце шло к закату, ветер сорвал плакат с дверей клуба и понес вдаль, в сосны, к общежитиям. Разом угасли лужи на земле.
— Альберт Алексеевич… — кто-то окликнул его.
— Да? — Васильев резко обернулся, из-за мыслей плохо видя перед собой.
— Извините… — Смутнознакомая молодая женщина в полосатой шубе и вязаном берете виновато улыбнулась, и он узнал Веру Телегину. — А я к сестренке шла. Ивкин умер, да?
— Да, — тихо ответил он. — Сегодня ночью. — И сказал это с таким беззащитным видом, как можно было сказать только близкому человеку.
— Альберт Алексеевич, вы простудитесь…
— Спасибо, не стоит. — «Если что случится, меня позовут. Пока всё замерло». — Нашли свою сестру? А где вы пропадали?
«Он хотел меня видеть? — удивилась девушка. Участливость, с какой Васильев произносил любые слова, часто вводила в заблуждение женщин. — А почему нет? Я ему неподчиненная, и лицом хороша».
— На мраморный уехала работать. — И она дерзко добавила. — Чтоб от вас быть подальше. «Сейчас обругает меня и милиционера позовет».
— Не надо от меня быть подальше, — глядя мимо нее, пробормотал Васильев без всякого второго смысла. — И вообще, людям не надо быть далеко друг от друга, Вера.
«Он так шутит?» Васильев старше лет на двадцать, мимо идут люди, она вновь стоит рядом с начальником стройки, стыдясь, в разбитых старых сапожках, и мысленно говорит себе: «Беги же, балда, хватит, поговорила». Но никак не может уйти.
— Сестренку я нашла, — буркнула она. Или уже говорила это?
— Это замечательно, — пробормотал он. — За-ме-чательно!
И Вера, наконец, решившись, — подняла руку и провела по его плоской, как у лошади, скуле. Альберт Алексеевич вздрогнул, у него на какой-то миг переменился взгляд, словно он только что увидел ее.
— Кстати, пойдемте со мной. Побудьте около, я вас прошу, Вера Николаевна. Хотя бы на расстоянии трех метров…
«Он так острит! И отчество помнит! — поразилась Вера. — Он одинок и несчастен».
Васильев, пропустив ее вперед, зашел в Управление за своим черным кожаным пальто. Телефоны надрывались на разные голоса. Альберт Алексеевич постоял секунду в замешательстве, за ним застыла столбом Вера, открыв рот, — ей показалось, что она на телефонной станции. Секретарши с удивлением и гневом оглянулсь на нее — отрывает время у человека.
— Железо пришло, — сообщала Марианна Михайловна новости. — Солдатиков привезли, стекловату получили — на вторую базу…
— Какое железо? — спрашивал Васильев, одновременно поднимая трубки и отвечая звонившим. — Для ЛЭП железо? Балка сорок пять-эм? Хорошо. Что?! Сейчас еду в котлован. — Он бросил трубку, надел шляпу и увидел в углу некоего человека с портфелем. — Вы ко мне? Из газеты? Ах, с телевидения? Приезжайте, товарищ, через пару лет! Дадим первый ток.
Вдогонку позвонил Алехин. Его монтажники уводили один кран КБГС за столб и бетонные ворота, а другой, слегка разобрав, поднимали на столбы, как громадного кузнечика. «Ветер бы только не усилился, опасное дело».
Васильев надел мохнатую кепку и уже хотел уходить — в приемной появился председатель поссовета Кирюшкин, а за ним милиционер.
— Вас арестовали? — хмыкнул Альберт Алексеевич.
Майор в отставке, седой, малиновый Кирюшкин хихикнул и ловко развернул перед ним на ходу бумажки:
— Вот, стал быть, распорядились вы названия сменить. Мы, стал быть, заседали, все некогда показать… Вот, решили.
Васильев, почти не видя, полистал документы.
— Некогда мне, милый мой Владимир Михайлович… Ну, хорошо, хорошо. Но нельзя же все улицы и площади — Космическая, Гагарина, Новой Зари. Назовите проспект проспектом… Веры! — Васильев подмигнул Телегиной. — А что?
— В каком смысле? — осклабился Кирюшкин, записывая. — В смысле, значит, веры в будущее?
— Ну, конечно! — отвечал уже из дверей Васильев. — А мост — Ивкина, Ивкина! Понятно?
— Героя? А есть такой герой? Соцтруда или Союза?
— Есть, есть… директор Бетонного. Что ли забыл?
— Дык как?.. — пробормотал Кирюшкин, догоняя и недоверчиво заглядывая в лицо Васильеву. — Живыми не называют… не утвердит облисполком. — Кирюшкин замер. — Что ли он… уже того?
— Да, да, того! Вот так и мы все умрем! — зло бросил Васильев. И кивнул Вере. И они быстро пошли по лестнице вниз. Но их догнал милиционер.
— Товарищ Васильев, разрешите! У меня же служба…
— Ну?! — Васильев остановился, сжал пальцами виски. И из-за головной боли не сразу вник в суть вопроса. Милиционер спрашивал, как быть с гражданином Никоновым. Гражданин Никонов с друзьями приклеил в кафе на стене рядом с портретами товарища Брежнева и Косыгина нарисованый от руки портрет бывшего рабочего УОС, как выяснилось при расследовании, бывшего зэка Климова.
— Принять меры? В связи с возможным приездом не хотелось бы…
— Вот и не надо, — отрезал Васильев. — Портрет снимите, конечно, но парня не трогайте. Всё!
Милиционер недоверчиво козырнул, Васильев и Вера сели в заляпанную весенними лужами «Волгу». Они мчались мимо сосен с чернорыжими стволами, которые были кое-где подрезаны до «мяса» железными бортами нерасторопных машин. Зинтат здесь, ниже плотины, вскрылся давно — таинственно сиял, сплетая зеленые и синие струи. Васильев пролетел по мосту, всматриваясь через стекла в лица встречных шоферов — лица были суровы, как в каком-нибудь кино у танкистов, в кузовах вязко плавал горячий бетон. Альберт Алексеевич вспомнил, как мглистым зимним утром брел по мосту на работу Ивкин. «Как быстро людей теряем. Как скудно людей любим…»
Он сидел с Верой на заднем сиденье и поймал в прыгающем зеркальце взгляд исподлобья своего шофера Димы. «А он еще прежнего начальника возил. Наверное, тоже имеет на все свое мнение. Сравнивает нас. Может быть, давно во мне разочаровался».
— Скажи мне, — потянулся к нему Васильев. — Таскин был хороший человек?
Молчаливый верзила молча подумал, включил автозажигалку — вытащил и показал Васильеву красный светящийся кружок, от которого можно прикурить.
— Без пламени метрового, но жечь умел.
«Н-да. Тоже интереснейшая личность, да никак не удается с ним поговорить по душам. Если все обойдется, и я останусь… надо будет летом хоть на рыбалочку, что ли, с ним выбраться. И у костра пооткровенничать». Он знал, что Дима участвовал в трагических, известных событиях на границе с Китаем. «Как ни крути, а чувствуется близость этого государства. Брезжит, как закат сквозь лес… сквозь любые наши планы, прогнозы, строительства ГЭС и заводов…» Дима только раз вспомнил, как на танках вышли к границе. Была команда: «По шоссе!» И Дима, тогда еще молоденький, оторопело глядя, как гусеницы крошат новый синенький асфальт, понял: дело-то серьезное, это — не учение, это — беда.
«Интересно, — усмехнулся Васильев, — как Дима когда-нибудь вспомнит обо мне? Вытащит из-под ног монтировку, покажет, мол, вот такой был, зигзагами… но заводить умел. А я точно умею?! А Ивкин? Как его вспомнят?»
— К бетонному, — хрипло попросил Васильев, и «Волга» лихо развернулась возле каменного забора. Когда подъехали к гигантским трубам, Альберт Алексеевич вышел из машины и, махнув рукой Вере, шагнул в облако пыли.
Он поднялся в кабинет директора. Там сидел сегодня заместитель Ивкина Поляков, человек лет пятидесяти, рослый, одутловатый, с желтыми и алыми клубничками на носу и щеках.
— А я тебе зво-аню, — сказал он. — Ну чего там?
Он выговаривал слова четко, старательно, но все равно побеждала сипота, астма, заработанная за долгие годы работы в цементной и бетонной промышленности.
— Как ле-дины твои? Лезут? Или еще подоже-дут… чего мола-чишъ?.. — Он встал, закрыл дверь. Вытер глаза, выругался. — Вот ведь как, а? Ни хрена, ни хрена, и вдруг — ложись один!
