Воздух был сух. Ни единого движения. Он не смог бы с уверенностью сказать, где он сейчас находится. Но это не имело значения. В каком-то другом месте. Неизвестном. За пределами того дважды размеченного пространства, в которое он вписал свою жизнь, расставляя повсюду ориентиры и надеясь, что наполнит предметы смыслом, сделав их узнаваемыми, установив между ними и собой связь на уровне своей памяти, мало-помалу превратившейся в кладбище сновидений. Коллекционировать места, снабжать их ярлыками и вдруг оказаться в пустоте. В какой-то момент он чуть свернул в сторону от прочерченного маршрута, и вот результат: он ничего больше не узнавал.
Не узнавал уже тогда, когда сидел в «линкольне-континентале», приехавшем за ним в «Ласнер», когда утро еще хранило терпкую влажность ночи. Шофер несся вперед, не заботясь ни о препятствиях, ни о пешеходах на дороге. А мимо проносился город, где, как ему казалось, он никогда раньше не был. Это был совершенно не тот город, куда он прибыл двое с половиной суток назад. Он даже не заметил сидящих на краю тротуара продавцов семечек, дремлющих рядом со своими лотками. Он не узнавал ни Гелиополиса с его пыльными проспектами, ни кхмерского дворца, на который обратил внимание накануне, ни даже аэродрома. Расположенная за всеми коммерческими взлетными полосами территория, с которой они взлетели, была уже другим миром, просто расчищенным от камней участком земли, на каких ему случалось садиться в срочном порядке, когда он на «стрекозах» летал вдоль Атласских гор. Ни ангаров, ни контрольно-диспетчерской башни. Очень скоро он утратил ко всему этому интерес.
В тот момент, когда он выходил из отеля, ему вручили пришедшую ночью телеграмму; на конверте кто-то написал: «Срочно». Сначала он подумал, что это Ретна, не послушавшись его, сообщает ему о своем прибытии. Но нет! Текст был подписан Дорией и Орландо: они советовали ему никуда не уезжать, оставаться на месте и ждать их, а также сообщали, что прилетят в конце дня. Им понадобилось не слишком много времени, чтобы напасть на его след. И на этот раз Орландо сам устремился вдогонку за своим пациентом. Забавно было осознавать, что именно в этот момент, когда он готовился сесть в машину, чтобы бежать в очередной раз, эти двое, быть может, уже сидели в самолете или выезжали из Монтрё. Они за него беспокоились совершенно напрасно. Прежде чем вылетать, им следовало бы получить консультацию у Ирвинга, который не преминул бы их успокоить изложением своей концепции о том пресловутом везении, которое он ему приписывал. В течение долгого времени ему и в самом деле была присуща подобная уверенность. Хотя сейчас механизм вроде бы заедает. И все-таки у Дории и Орландо нет никаких оснований так за него волноваться. Он говорил себе, что события иначе развиваться и не могли, что здесь нельзя винить ни саму игру, ни правила. Его же собственным правилом было не поддаваться панике, не сожалеть о том, чему быть не дано, и поэтому он должен идти до конца… до свершения той великой эвтаназической утопии, которую каждый отодвигает от себя как можно дальше. И поэтому он просто скомкал бумагу и бросил комок под куст.
В любом случае теперь было уже поздно отказываться от назначенной ему принцем встречи. Впрочем, не исключено, что и здесь он дал себя провести. Однако так же, как не отказываются сыграть в какую бы то ни было игру, когда об этом вас просит ребенок, так же не отказываются и от охоты, на которую вас приглашает принц солнца, даже если вы терпеть не можете охоту. Один или два раза ему уже случалось, подчиняясь необходимости, прикладывать ружье к плечу и стрелять просто из уважения к хозяину, организовавшему для него облаву. На этот раз его приглашали только для того, чтобы он увидел в натуре зрелище, которое однажды уже наблюдал. Не отвергать же предложение принца, который столь любезно предоставляет ему возможность обменять кадры такого молниеносного преследования на самое реальность.
Он по-прежнему не знал ни кто этот принц, ни каковы природа и масштабы его власти. Очевидно, ему это объясняли, но он не обратил внимания или забыл. И поэтому могучий владыка, к которому он сейчас направлялся, обладал в его глазах не большей определенностью, чем та маленькая принцесса ночи, которая своей манерой передвигать фигуры по шахматной доске напомнила ему движения вышивальщицы, просовывающей в канву идущую от челнока нить. Если поразмыслить, то нет ничего более умиротворяющего, более желанного, чем этот мир без ориентиров, к которому его влекла какая-то сила.
Принца в «линкольне» не оказалось, равно как не оказалось его и в самолете. Зато Арам тут же узнал трех молодых людей из его свиты, которые на вчерашнем вечере так выделялись в толпе гостей своей естественной элегантностью и безукоризненным сложением. Все трое поклонились, и он в который раз поприветствовал в их лице идеальный образ той самой молодости, которая довольствуется тем, что она является: прекрасным шансом в жизни, везением, которое, однако, никто не может ни удержать, ни сохранить. Он приветствовал сам образ везения. Которое сводится только к этому и ни к чему больше. Во всяком случае, ни к чему из того, о чем тараторил Ирвинг.
Таким образом, принца в обустроенном для него салоне не было, и Арам скромно подумал, что тот не пожелал путешествовать вместе с неверным и предпочел улететь на другом самолете.
Три его спутника, сидевшие сзади, принялись о чем-то оживленно говорить по-арабски. Однако сразу же после взлета из-за гудения моторов или из-за неотрегулированной вентиляции Арам погрузился в какое-то оцепенение. Такое с ним уже случалось — один-единственный раз, — в Техасе, в самолете одного хьюстонского парня, который демонстрировал ему бреющий полет и спуск штопором, из-за чего простиравшийся под ним пейзаж, казалось, растрескивался и раскалывался на куски, как паковый лед в оттепель. Короче, он в этой железке заснул, уже не размышляя, принцева она или нет. Тем не менее он по-прежнему различал голоса, не утрачивая полностью контакта с тремя саудовцами, которые без конца смеялись, разговаривали, курили.
Через некоторое время поперек линии песков, загораживающей иллюминатор, разрывая ослепительную сушь этой причудливо изрытой поверхности, этого окаменелого мира, постепенно вновь превращающегося в пыль и становящегося добычей космических ветров, перед ним возникло огромное полотно, бледное, гладкое, с пенистой каймой на краю, и он подумал, что это, очевидно, море — снова море! — и что они должны через него перелететь. Впрочем, возможно, это был всего лишь мираж. Например, проекция неба на раскаленную почву. Какое-нибудь свечение, ставшее продолжением солнечных бликов на плоскости крыла.
Его отъезд из отеля, потом эта безумная гонка через весь город, в котором он не находил никаких ориентиров, наконец, его посадка в самолет — все это могло навести на мысль о похищении. Полет в самолете был столь же необычным, учитывая, что с этими молодыми людьми, одетыми в белое, он общался только с помощью знаков. Как различить по выражению их лиц, что следует отнести на счет должного уважения к гостю принца, а что на счет полного безразличия и даже легкого презрения по отношению к пассажиру, который теребит тут перед ними кнопку индивидуальной вентиляции, вроде бы недовольный системой или вроде бы ощущающий какое-то физическое затруднение, может быть страх.
Если бы не удовлетворение, возникшее у него при виде столь оживленной и явно приятной беседы, — очевидно пересыпанной насмешками в адрес людей, которых они увидели на свадьбе, — то чувство оторванности, связанное с невозможностью разговаривать, было бы еще большим. Ему вспомнилась фраза Ирвинга, который как-то раз пожаловался ему на то, что иногда у него возникают трудности с речью — в часы, не занятые возлияниями, которые делают его скорее болтливым, — и сказал или процитировал: «Смерть у всех начинается с потери речи».
И вот теперь Арам стоял на одной из частиц той бесконечности, над которой они только что летели. Пустыня. Наконец-то пустыня! Это не походило ни на одну из тех строго очерченных территорий, по которым его провела судьба. Ни на шахматную доску, ни на маршрут его земной прогулки с заранее обозначенными остановками. Равно как и на ту решетку из квадратов, в которую Джузеппе Боласко день за днем, от начала до конца достаточно долгого существования — до того, как он принял решение от оного освободиться, — заключал «Переход через Сен-Бернарский перевал».
Между тем из этого небытия возник новый силуэт. Человек, который обращался к нему и который, очевидно, дожидался приземления самолета, сказал ему по-английски, что принц не может присутствовать на охоте и приносит гостю свои извинения, что позже он непременно с ним встретится, но что охота все же состоится, как было предусмотрено, и что сейчас ему покажут птиц.
