— А почему эту школу закрыли?
— Не знаю. Спроси лучше у своего дяди. Я слышала, что он скоро станет у нас в Йонаве большим начальником. — И чтобы прекратить разговор о закрытиях и запретах, Фира добавила: — Давайте, дети, поговорим о более весёлом — в честь двадцать третьей годовщины Октябрьской революции, о которой я вам на уроке позже подробно расскажу, вас ждут трёхдневные каникулы.
— Ура! — грянуло по-солдатски в классе. Кричали и хлопали в ладоши даже девочки.
После уроков возле школы меня схватил за рукав Мендель Гиберман и дерзко, с двусмысленной усмешкой спросил:
— А где твоя Леечка? Что же ты, жених, её от всех нас прячешь?
— Она болеет. Простудилась, наверное. На улице такая холодрыга, — не подозревая подвоха, ответил я.
— Простуда, холодрыга, — передразнил меня Гиберман. — А ты не врёшь? Может, она тебя на Рыбацкой улице у столба с оборванными проводами ждала, ждала и, не дождавшись, как её мамочка, взяла да и за гоя выскочила? — криво усмехнулся он, довольный своим фиглярством.
— Ты, Мендель, дурак, — сказал я.
— Сам дурак! Ничего про свою кралю не знаешь. Все знают, а ты не знаешь. Из-за тебя, олуха такого, Лея точно не повесится, и ты от горя под поезд не бросишься!
— Что ты, Мендель, мелешь? Зачем ты мне эту ерунду говоришь? — опешил я от его наглости, еле сдерживая обиду и желание дать ему оплеуху. Но мне не хотелось первым затевать в школе драку. Не потому, что я боялся Менделя Гибермана, а потому, что вообще ни разу ни с кем не дрался.
— Зачем я тебе говорю? Чтобы ты знал, из какого гнёздышка твоя птичка!
Не знаю, что со мной в ту минуту приключилось, но я вдруг развернулся и с размаху ударил обидчика по его гадкой физиономии.
Гиберман в долгу не остался и пустил в ход кулаки. Я вдруг почувствовал, как у меня из носа потекла кровавая струйка, которую я пытался слизать с губ языком, но, сколько ни слизывал, привкус крови упорно не исчезал.
Во двор выбежали мои одноклассники — рослый «я и Айнбиндер, и Хаим» и веснушчатый толстячок Дов-Бер Дворкин. Они разняли нас, а Фира Березницкая ваткой из школьной аптечки заткнула мне кровенившую ноздрю.
В таком виде, с торчащей из ноздри багровой ваткой я предстал перед своими домочадцами.
— Что случилось? — осведомился отец.
— Каникулы, — пробормотал я.
И мой родитель, и оказавшаяся у нас бабушка Роха, и даже подмастерье Мейлах со своей Малгожатой — все громко дружно рассмеялись.
— Подрался? — стала допытываться бабушка.
— А… — отмахнулся я.
— Твои дружки, наверное, ещё не знают, что теперь им лучше с тобой не связываться. У тебя сейчас появился такой защитник, что он сразу всех драчунов в местечке приструнит.
В голове вертелось единственное имя защитника. Из стихотворения, которое выразительнее всех в нашем классе прочитал «Я и Айнбиндер, и Хаим». Я, недолго думая, брякнул:
— Сталин?
Тут смех перешёл в такой громовой хохот, что его, очевидно, выбросило волной за стены комнаты прямо в покои реб Эфраима Каплера.
— Ну и насмешил ты нас, Гиршке, ну и насмешил!.. — не переставая смеяться, повторял отец. — Бабушка имела в виду не Сталина, а твоего дядю Шмулика. Он уже, Гиршке, больше не портной и работает совсем в другом месте.
— А кто он сейчас?
— Ни за что не угадаешь. По-старому — полицейский. Нет, нет, бери выше, не простой полицейский, как «почти еврей» Гедрайтис, а чуть ли не полицмейстер. А если по-новому, то заместитель начальника йонавского отделения энкавэдэ. Важная птица! Раньше Шмулик у нас дневал и ночевал, а сейчас не очень жалует, даже к своему отцу Шимону редко приходит, живёт себе один в трёхкомнатной квартире бывшего начальника охранки Ксавераса Григалюнаса, который когда-то его при тебе и при маме в доме бабушки Шейны арестовывал…
— А к нам Шмулик придёт?
— Может быть, придёт, а может, не придёт, у него работы много. Что-то в Йонаве надо срочно открывать, а что-то без промедления закрывать.
— Наша учительница говорит, что школу Тарбут, куда бабушка так хотела меня отправить учиться, взяли и почему-то закрыли, — поддержал разговор я.
— Не может быть! — страшно возмутилась Роха. — Кому она мешала? Кому?
— Успокойся, мама. В жизни всё может быть, даже то, что быть не должно.
— Святые слова, — поддержал хозяина Мейлах. — Кто бы мог подумать, что мы когда-нибудь окажемся бездомными беженцами в Литве.
— Новая метла по-новому метёт. Главное, чтобы она нас с вами не вымела, — сказал отец. — Пока можно сидеть и шить, грех жаловаться на судьбу.
К счастью, швейные мастерские новая власть не трогала. Они ломились от заказов. Продолжался, как называл это отец, русский сезон. Казалось, весь командный состав расквартированных в Йонаве частей Красной армии решил на память о службе в Литве запастись сшитой у местных портных штатской одеждой.
Первыми к отцу пожаловали старший лейтенант Василий Каменев и его будущая жена тётушка Песя.
— Василий хочет, чтобы ты сшил ему двубортный костюм из английского коверкота, — сообщила Песя на родном языке. — Вот отрез.
Уральский богатырь по-еврейски не понимал и ограничивался только знаками согласия. Его разговорный идиш состоял из трёх-четырёх легко усвояемых предложений: «Йе, йе, йе»[46], «А гутн тог айх»[47] и «Зайт мир гезунт»[48].
— Он хоть знает, сколько я беру за пошив? — поинтересовался, как и у всех рекомендателей, у свояченицы мой щепетильный в денежных делах отец.
— Знает.
— И знает, что я делаю скидку только родственникам? Но поскольку вы пока не стали мужем и женой, я для него исключение делать не буду. Когда поженитесь, тогда другое дело.
Василий Каменев всё время взглядом обстреливал то мастера, то смущённую тётушку и рассыпал по комнате, как горошины, свои «йе, йе, йе».
Они договорились о сроках, и напоследок добродушный Василий продемонстрировал, к удовольствию отца и Мейлаха, своё умение говорить по-родственному:
— Зайт гезунт, а гутн тог айх!
Паломничество сослуживцев Каменева в портновские заведения Йонавы продолжалось. За будущим свояком через неделю к отцу явились капитан и майор вместе с переводчиком Валерием Фишманом. Каждый из них принёс по отрезу отменного английского бостона, купленного в мануфактурной лавке реб Эфраима Каплера.
Пока отец снимал с красных командиров мерку, старший лейтенант Фишман молчал, но перед уходом из мастерской не вытерпел и обратился к отцу:
— У нас в Гомеле и в соседнем Бобруйске такого замечательного материала вы днём с огнём не найдёте. И в Минске, наверное, тоже не сыщете. Какой бостон, какое качество!
Отец и Мейлах с трудом справлялись с заказами, работали допоздна. Хенка и Малгожата старались посильно помочь мужчинам переодеть, как шутил Шлеймке, всю Красную армию, расквартированную в Йонаве, в цивильное.
Не переставал отец ждать и подкрепления — Юлюса.
Он всё время спрашивал Антанаса, знает ли тот что-нибудь о сыне.
— Сгинул парень, — отвечал дворник и с пьяной улыбкой добавлял: — А может, в Германию вместе с его высокопревосходительством президентом и всеми министрами и генералами смылся.
— Ну уж, ну уж, — успокаивал Антанаса отец. — Наверное, где-нибудь с девушкой милуется. Побалуется и вернётся.
— Дай-то Бог, понас Салямонас! Пророчица Микальда предсказала, что этим летом мир рухнет! Вы, евреи, в это не верите и поэтому больше всех пострадаете.
От суеверий Антанаса всегда веяло гибелью, безысходностью, но они почему-то заставляли задуматься над тем, что уже произошло, ведь в Польше и во Франции прежний мир и впрямь рухнул. Над Варшавой взметнулся штандарт со свастикой, а по Елисейским полям победно маршируют немецкие солдаты. Живы ли ещё Айзик и Сара, их мальчики Берл и Иосиф?
В тот предвечерний час дворник Антанас долго бы втолковывал портному вещие пророчества Микальды, если бы вдали не замаячила знакомая фигура Шмулика.
На сей раз обошлось без родственных объятий и поцелуев, только моя мама всплакнула.
Отец познакомил своего шурина с Мейлахом и его Малгожатой.
— Они беженцы из Польши.
— Очень приятно, но больше, я надеюсь, вам никуда не надо будет бежать. Тут же не беспомощная Польша, не бывшая игрушечная Литва, а могучий Советский Союз. Его самая сильная в Европе армия вас в обиду не даст.
— Как говорили у нас в Варшаве, надеемся и мы, — скупо улыбнулся Мейлах.
— Понял, — холодно ответил Шмулик, который ждал, очевидно, от них проявления большей благодарности к могучему Советскому Союзу и доблестной Красной армии.
Мама накрыла на стол. Все стали пить из расписных чашек чай и есть её фирменный пирог с чёрным изюмом.
— Кушай, Шмулик, — угощала брата мама. — В тюрьме пирогов ведь не было, так что старайся теперь наверстать за потерянные три года. Если будешь чаще приходить к нам, глядишь, и наверстаешь.
