— Улыбаешься? — сказал Перегудов. — Кляузу-то отправил уже?
— Только сочинил.
— Напрасно трудился… Подкузьмил ты, дружок, целый коллектив. Молодец! Герой! Мне звонил утром Никорук, они сами уже в министерстве. — Владлен Осипович по-прежнему не глядел на меня, а из голоса его выпадали каменья. — Торжествуй, Виктор Андреевич, топчи их всех и дальше. Так держать!
— Я не совсем понимаю…
— Чего тут понимать. Никорук и Капитанов взвесили все «за» и «против» и попросили министра приостановить вопрос с премированием. На неопределенный срок. Я думаю — ненадолго.
Перегудов усмехнулся, будто какому-то далекому нежному своему другу, и впервые взглянул мне в лицо.
Его взгляд был пуст, как бездна. Меня там не было.
— Ну что, Виктор Андреевич, теперь ты, надеюсь, удовлетворен?
— Очень, — сказал я. — Большое спасибо!
— А может, лучше бы в тюрьму их упрятать? А-а?
Другим в науку. А-а?
— Не надо, — сказал я. — В тюрьму не надо.
Поклонился и вышел. Пересек просторную приемную, выбрался на улицу. Мне хотелось лечь на землю и задремать хоть на миг. Постучать башкой о столб.
Никогда, никогда не чувствовал я себя так скверно.
Ни жить, ни любить нету мочи. Зачем все это?
Я зажмурил глаза, сжал веки до белого сверкания искр. Потом тряхнул головой, закурил и пошел к себе в отдел…
…Кое-какие события произошли с тех пор.
Дефект в приборе был устранен группой Капитанова.
Перегудов не принял никаких мер, не вызывал меня больше и при случайных встречах здоровался с нарочитой официальностью. Потом все постепенно забылось, появились новые производственные задачи, а с ними и новые хлопоты и новые волнения. Жизнь потекла дальше… И вот однажды в институте возник Прохоров собственной персоной. Выглядел он умиротворенным и добродушным, не хрустел пиджаком и не мельтешил. Лукаво улыбаясь, сообщил, что с его переводом вопрос решен положительно, и поблагодарил меня за протекцию. Не знаю, сколько было в его благодарности насмешки, но вполне вероятно, что Перегудов поставил его в известность о моей ретивой настойчивости в этом деле, и тогда его вежливые слова могли быть искренними.
Прохоров передал мне коротенькое письмецо от Шутова.
Вот оно:
«Привет, Виктор! Решил черкнуть тебе пару строчек. Все же наломал ты у нас дровишек, сам, наверное, не подозреваешь, сколько.
Капитанов, он мужик дотошный, разобрался, конечно, как мы с тобой корешились на этом приборчике, хотел даже турнуть меня из отдела. Это он сгоряча. Когда узел окончательно сдали, все утряслось, мне и благодарность дали, не пойму за что… Чего я пишу-то тебе, Виктор? Хочу тебе объяснить кое-что важное. Держал я на тебя зло, Витя, честно говорю, держал. Уж очень ты хотел себя чистеньким показать, вроде ты один ангел, а мы все тут в дерьме йо уши. А ведь это легче легкого — со стороны чистеньким быть. Ох, ненавижу посторонних!.. Но теперь, когда я все обмозговал как следует, то и уразумел, что напрасно злился. И об этом пишу в порядке самокритики.
Ты, Виктор, мне теперь кажется, человек стоящий, хотя и чересчур нервный. И потому, ежели понадобится тебе подлечить нервишки, приезжай к нам в город. Я буду рад посидеть с тобой за дружеским столом и даже могу тебя свозить на рыбалку в одному мне известные места. С тем — жму твою лапу от души. Петр Шутов. Зажили синяки-то?»
По вечерам, если хорошая погода, мы выходим на прогулку — Наталья, я и Леночка.
У нас один и тот же маршрут — через парк к кинотеатру, оттуда переулками к озерцу, чудом уцелевшему среди новостроек, там вечно сидят мальчишки с удочками, — дальше к кафе «Солнышко», а уж оттуда до дома триста метров. Во время вечерних прогулок, столь полезных для здоровья, Наталья большей частью молчит и улыбается, а мы с Леночкой беседуем. Леночка взрослеет по всем законам акселерации и скоро станет умнее нас обоих. Она говорит:
— Виктор Андреевич, как вы думаете, почему вечером воздух так пахнет? Не как днем?
Я ничего не могу придумать, хотя и стараюсь.
— А разве пахнет?
— Пахнет, — подтверждает Наталья.
Я принюхиваюсь: действительно — в воздухе плывут негородские, недневные ароматы, определить которые у меня нет слов. Вроде бы вокруг мокро. Мало того, я явственно слышу какие-то мелодичные позвякивания, похожие на бубенчики.
— И еще звенит что-то, — сообщаю я удивленно.
— Это земля вся ложится баиньки, — наставительно и небрежно объясняет Леночка и берет меня за руку. Она берет меня за руку, потому что она зрячая, а я слеп, и она не собирается оставлять меня одного в потемках и неведении. Я так благодарен ей за это, хотя и сознаю, что впереди у нас долгая дорога и роли наши не раз еще могу перемениться, но сейчас я покорно следую за ней, и в душе моей рождается глубокий и чистый покой…
