Ознакомительная версия.
Как правило, мы, идя на взаимные уступки, примиряли наши позиции, кроме тех редких случаев, когда недельная наработка одного из нас не оказывалась значительно сильнее наработки другого. Но чаще нам удавалось свести свои позиции в единое целое, взяв что-то самое ценное от каждого.
Сочетая отобранные части друг с другом, мы создавали, как нам казалось, наиболее оптимальный общий путь. Это и было самое сложное — сочленение удачных, но разрозненных кусков во что-то цельное и выработка на его базе общего подхода. Иногда не получалось, и тогда мы переносили обсуждение на следующий день, чтобы лучше все обдумать, что для меня лично означало потерю еще одного учебного дня. Третий этап обсуждения был посвящен если не определению, то наметке направления, по которому предстояло двигаться дальше.
Каждый семинар требовал максимальных усилий, Марк не прощал ни ошибок, ни отговорок, которые легко простил бы прежде, он добросовестно старался общаться со мной как с равной, не только прислушиваясь к моему мнению и к моим аргументам, но часто отдавая им предпочтение. Да и мне самой надоело быть ученицей, я уже не могла себе позволить выглядеть бледно и неуверенно по сравнению с ним и потому готовилась беспощадно, каждый раз как к последнему и решительному. Я давно уже не ограничивалась лишь чтением литературы, но и пыталась из всего, что вычитывала, создавать что-то свое, пусть маленькое, пусть всего ничего, но новое, несуществующее прежде.
Надо отдать Марку должное: к тому, что я делала, он не подходил ни ревниво, ни с предубеждением и, если то, что я предлагала, было действительно дельно, с радостью хватался за него.
Мы оба считали, что сейчас, хотя и важно не ошибиться с выбором направления, некоторый отход в сторону был не так уж принципиально недопустим; мы находились только на подходе, а к одной и той же цели можно подобраться с разных сторон.
Жесткие требования Марка, да и подспудная конкуренция с ним, боязнь пропустить его вперед заставляли меня не только кропотливо работать, но и держали в постоянном напряжении — ведь каждый раз к жесткому сроку следующего обсуждения я должна была подойти с новой наработкой, по качеству и оригинальности не уступающей его. Так что частенько я сидела в библиотеке, забыв об уроках, рефератах, которые мне надо было сдавать завтра или чаще вчера, иногда пропуская лекции и семинары, только чтобы замесить раствор и выпечь свой маленький, но прочный кирпичик. Даже поездки на автобусе в университет и обратно, даже кофе в кафетерии, даже принятие душа, даже походы в туалет до смешного все сопровождалось бесконечной, неотступной работой мысли или чего там было вместо нее.
Постепенно я стала замечать, что мои губы сами двигаются, когда я иду по коридору университета или стою на автобусной остановке, словно шепчут какое-то магическое заклинание. Сначала я не могла понять, что они там бормочут, но однажды в душе, когда меня за шумом плещущей воды не слышал даже Марк, я заставила губы произнести громко и отчетливо то, что они пытались в шепоте утаить от меня. Я была разочарована: оказывается, я повторяла одну и ту же откуда-то взявшуюся фразу, которая, хотя и была как-то связана с моей неутомимой умственной деятельностью, но в целом звучала бессмысленно.
По ночам мне стали сниться волнующие сны, в которых я находила ответы на многие не решенные днем вопросы, и мне казалось, что мои черно-белые решения вполне заслуживают, чтобы я проснулась, встала и записала их. Но какой-то самоуверенный голос доказывал, что такое забыть никак нельзя, и, учитывая, что моя ночь была коротка, более короче, чем требовалось для нормального дневного функционирования, я ленилась и не просыпалась. А проснувшись утром и смутно вспоминая сам факт ночного откровения, я конечно же не помнила его деталей.
Лишь однажды я все же заставила себя открыть глаза, встала и пошла, как в сказке, на огонек, на кухню, где сидел Марк с большой кружкой чая, рядом с которой лежала, тоже не маленькая, конфета. Он что-то старательно выводил в тетради, иногда отводя от нее взгляд и направляя его в ночное окно, нависшее над столом. Я подошла к нему и, ощутив трогательную симпатию от бессонной солидарности, поцеловала в немытую голову и отобрала у него ручку и на каком-то огрызке бумаги написала инопланетными символами, чтоб покороче, то, что я только что выдумала во сне. Кивнув на листок и сказав Марку угрожающе: «Не трожь». я заковыляла назад в постель.
Утром, потратив немало сил на расшифровку записанного, я приятно удивилась, обнаружив, что действительно нашла решение вопроса, над которым билась два дня, и прониклась уважением к своим мятежным девичьим снам.
От всего этого, да еще от вечного недосыпа, вечных неуспеваний, опаздываний, почти полного отсутствия питания (Марк ходить в магазины, как он это делал когда-то, перестал давно) и прочей нервозности я не просто похудела и осунулась, а вообще выглядела жалко, прежде всего в своих собственных глазах, не говоря уже о тех моих знакомых, кто знал меня раньше и теперь останавливал при встречах и участливо спрашивал, не случилось ли у меня чего со здоровьем или еще с чем.
Я отшучивалась, что готовлюсь к марафону и потому на диете. При этом я, конечно, понимала, что произвожу, мягко говоря, странное впечатление — осунувшаяся, с красными глазами и синяками под ними, с изможденным лицом, вечно суетливо спешащая, с шевелящимися в напряжении губами. «Вы бы на Марка посмотрели», — мстительно шептала я единственный хоть как-то успокаивающий меня аргумент.
Учеба моя, начав хромать сразу с осени, к зиме стала заваливаться на бочок, как, наверное, заваливается подстреленный бизон, еще не совсем убитый, еще по инерции перебирающий ножками и бегущий, но то ли от потери крови, то ли от сбившегося дыхания, то ли от сознания настигшей его неизбежности начинающий прямо на бегу оседать, невольно подгибая ноги. И хотя я понимаю: сравнивать учебу с бизоном неубедительно, но ведь все было неубедительно вокруг меня, да и главное ведь — образ создать, на то и сравнение.
Поначалу меня не трогали, во-первых, возраст уже не детский, да и место не то, чтобы за твоими занятиями и оценками следить. И потом, среди всех здешних студенческих знаменитостей я была самая знаменитая, да еще благодаря работе у Зильбера, со связями, многие профессора первыми раскланивались со мной, зазывали на ланчи, от которых я неуклюже увертывалась.
Поэтому преподаватели, которым я задолжала, кому отчет, кому научный обзор, кому еще чего, старались на меня не давить, а только мягко напоминали о долге. От кого-то я отделывалась поспешными отписками, и они, удовлетворенные, отставали, но некоторых оставляла вечно неудовлетворенными, прикрываясь ложными обещаниями, и они уставали ходить за мной, и конце концов их хорошее ко мне отношение сменялось плохим, и в они жаловались на меня в деканат, куда меня вызывали все чаще и сначала мягко, а потом строго журили.
К тому же наши с Марком обсуждения пересекались с моими занятиями, и мне, конечно, приходилось жертвовать и лекциями, и семинарами, что было для здешних стен беспрецедентно и что еще более ухудшало и без того гнусную картину. В результате я не только плохо закончила семестр, но к двум экзаменам меня не допустили вообще и, вызвав в стопятидесятитысячный раз в деканат, пригрозили, что, если я срочно не урегулирую все проблемы, они поставят вопрос о моем непереходе на следующий курс.
Беседовал со мной сам декан, которого я неплохо знала по зильберовским временам. Он был ровен и вежлив, но тверд, и я поняла, что это уже не шутки, и испугалась — перспектива потерять год мне не улыбалась. Он сказал, что не понимает, что со мной происходит, что они все удивлены и что, если я могу сослаться на какую-то причину — неполадки в семье, проблемы со здоровьем или другие неприятности — то мне надо только сказать, и мне дадут полгода академического отпуска. Но я стояла, потупив глаза, буравя ими пол, и на уговоры не поддалась, а упрямо бормотала, что нет, все в порядке, мне только надо время, пары недель будет достаточно, и я все исправлю и нагоню. Он согласился, но предупредил, что дает мне последнюю отсрочку, и, если я не уложусь, меня не допустят к сдаче экзаменов.
Я покорно кивнула и вышла, после чего позвонила Марку и рассказала о своих неприятностях, но ему было не до меня: он как раз читал самое интересное место в книжке для детей двенадцати-тринадцати лет, и голос его звучал утомленно, хотя у него и хватило сил удивиться, как это я так долго учусь и никак не выучусь.
— Тебе осталось каких-то паршивых четыре-пять месяцев до конца этой вонючей учебы, а ты дотянуть не можешь. Заниматься надо больше. Сядь и сделай!
Голос его звучал не только безразлично, но и зло, я чуть не расплакалась — мне было обидно, хотя бы он мог понять.
— Значит, ты не будешь никому звонить?
Ознакомительная версия.
