Оттолкнув его, я вскочил на ноги, бросился к мешкам с комбикормом, трясущимися руками выудил спрятанную между ними шкатулку и помчался вслед за Юдит.
На улице было пустынно и тихо. Все жители деревни ждали невесту за свадебным столом. Все, кроме меня, задыхавшегося от бега, и Рабиновича, который остался дома. Единственными звуками, нарушавшими тишину, были биение моего сердца, ее шаги и далекий крик ворона.
Я не кричал, чтоб она остановилась, так как знал, что она меня не слышит. Ее левое, глухое ухо и белое свадебное платье служили надежной оградой от внешнего мира — дабы она не остановилась, не повернула обратно. Я побежал вдогонку, обогнал ее и встал посреди дороги, молча выставив перед ней на двух протянутых руках маленькую грязную шкатулку. Она была заперта, однако стоило маме воткнуть в замочную скважину свою шпильку для волос, как шкатулка тотчас открылась, будто все эти годы ждала этой минуты. Юдит засунула руку внутрь, и ее пальцы коснулись чего-то мягкого и шелковистого. Она держала в руках косу Моше Рабиновича. Когда мама вынула ее и поднесла к глазам, шелковые ленточки, стягивавшие косу, развязались, тонкими змейками скользнув к ее ногам.
— Он послал тебя?
— Нет.
Юдит сразу догадалась, что это — та самая коса, которую Моше ищет всю жизнь. Как мне кажется, тогда она еще не понимала, что коса принадлежала когда-то самому Моше, и подумала, что эти пряди срезаны с головы Тонечки либо какой-нибудь другой женщины.
Несмотря на это, по ее ладоням разлилось живое тепло, которое можно почувствовать лишь тогда, когда прикасаешься к самой правде.
— Где ты это нашел?
— Под камнем Моше, — ответил я, — когда работник Шейнфельда поднял его с земли.
Мы стояли посреди пустынной улицы.
Мама вернула косу на место, отошла на несколько шагов в сторону, повернулась ко мне спиной, и плечи ее затряслись.
— Под камнем! — смеялась она. — Под камнем… Она была умная женщина… Как вообще ты ее нашел?
— Вороны нашли ее.
Она повернулась и вновь подошла ко мне. Я видел, как дрожал ее подбородок, а глаза беспомощно озирались по сторонам.
— Кто бы мог подумать… Под камнем… А он ищет это всю жизнь, — бормотала она.
Я подставил ей свое хрупкое десятилетнее плечо и помог пересечь пустынную улицу, пока мы не добрались наконец до нашего хлева.
Там в отчаянии в четырех стенах метался Моше, и из-за бледности лицо его казалось одного с ними цвета. Мама протянула ему шкатулку.
— Это ты ищешь?
Ее голос был спокойным и ровным. Она открыла крышку и, не спуская глаз с лица Рабиновича, извлекла из шкатулки ее содержимое.
Движения Юдит были нарочито медлительными, как у торговца тканями в тот момент, когда он демонстрирует свой лучший товар.
Правая рука Моше бессознательно потянулась к затылку. Это движение было давно знакомо Юдит, но лишь тогда стало понятно. Затем рука скользнула по плечу и вниз, на то место, где, по замыслу его матери, должна была находиться прелестная девичья грудь, а оттуда спустилась к паху. В этом жесте не было ни капли непристойности, так как лицо Моше утратило в тот миг всю свою мужественность.
Только тогда Юдит поняла, что коса эта не принадлежала ни сестре, ни матери, а была одной из потерянных мальчишеских косиц.
— Она твоя, Моше? — прошептала Юдит полувопросительно, полуутвердительно. — Она твоя?
— Она моя.
Никем не замеченный, я стоял поодаль, затаив дыхание.
— Возьми меня в жены, Моше, — сказала мама, — и я отдам тебе твою косу.
Прозрачные и холодные, как льдинки, прозвенели ее слова.
Горячая и блестящая, покатилась слеза по ее щеке.
— А мальчик? — спросил Моше пересохшим ртом. — Чьим будет мальчик?
Мальчик же, притаившийся в темном углу, за мешками с комбикормом, все видел и слышал, однако не проронил ни слова.
— Возьми меня в жены, Моше, и дай ребенку свое имя.
Юдит протянула ему косу и раньше, чем он успел поднести ее к лицу, одним движением сбросила с себя свадебное платье.
Ее кожа была белой, кроме загоревшего треугольники на шее и тонких рук. Тело Юдит было гибким и сильным, груди — маленькими и округлыми, а поясницу украшали две неожиданные веселые ямочки.
Переодевшись в свое рабочее платье, она подобрала с пола белую коробку и вернула на место свадебный наряд.
— Отнеси это Шейнфельду, — сказала мама. — Не говори там никому ни слова, отдай и сразу уходи.
Всю ночь с улицы доносились гомон и шаги людей, возвращавшихся со свадьбы Яакова. Проходя мимо дома Рабиновича, они приостанавливались и смотрели на темные окна, будто в немой демонстрации протеста, пока наконец не разошлись.
На следующее утро Одед привез из Иерусалима счастливую и взволнованную Наоми с ребенком. Она назвала маму «мамой», и обе всплакнули.
В ту ночь Моше остался ночевать в хлеву, а я отправился спать в дом. Утром Наоми разбудила меня, чтобы вместе подоить коров.
— Они уехали, им нужно побыть немного вдвоем, — сказала Наоми. — А мы с тобой остались на хозяйстве.
Мама и Моше провели несколько дней в Зихрон-Яакове, в маленьком пансионе с каменными стенами, тропинками, усыпанными гравием, и красивой тисовой аллеей, ведущей к воротам. Десять лет спустя, в один из моих отпусков из армии, я съездил туда, но заходить не стал.
— В таком месте, Юдит, — сказал Моше, — мы должны были провести все эти годы — с каретами и служанками.
Моше взял новоиспеченную супругу за кончики пальцев и отвесил ей галантный поклон.
Юдит весело рассмеялась и нежно погладила его по затылку. Звуки виолончели и скрипок, приглушенные и дрожащие, доносились из глубины здания. Там, в специально отведенной для этого комнате, репетировал струнный квартет.
А менч трахт, ун а гат лахт, никто ничего не замечал и не понимал. Ни быстрого стука дятла по стволу эвкалипта, ни парящего полета коршуна в зените.
Четыре дня они пробыли в пансионате, тем временем я и Наоми управлялись по хозяйству и по дому.
Сильный сухой мороз сковал всю долину. По дороге домой Моше сказал, что таких морозов он не помнит со времен своего детства на Украине.
У подножия горы Мухрака автобус повернул налево, поднялся выше, а затем повернул направо, и тотчас перед глазами раскинулась вся долина. Юдит положила голову на плечо Моше.
— Вот мы и вернулись домой, — сказала она. — Дома лучше.
Той же ночью Одед заехал, чтобы увести Наоми и ребенка обратно в Иерусалим, и мама разбудила меня, чтобы я мог попрощаться с сестрой.
— Почему бы Зейде не поехать ко мне в гости на несколько дней? — предложила вдруг Наоми. — По радио обещали, что у нас будет снегопад.
— Он должен ходить в школу, — возразил Моше.
— Это редкая возможность, — принялась убеждать отца Наоми. — Здесь, в деревне, он никогда не увидит такого. Вы сможете побыть еще немного наедине, а Зейде хоть раз прикоснется к настоящему снегу.
— Но тогда он пропустит празднование Ту би-Шват, — сказала мама.
— Здесь и без него достаточно деревьев![145] — заявила Наоми.
Мама засмеялась, приготовила нам в дорогу еще несколько бутербродов с яичницей и сложила все в маленькую сумку.
— Одед торопится, идем скорей!
И мы побежали.
— Я не успел попрощаться с Моше и поцеловать маму! — крикнул я на бегу.
— Попрощаешься с ними, когда вернешься, — рассмеялась Наоми. — А поцелуи я принимаю на хранение.
Я проспал всю дорогу, а проснувшись, обнаружил, что Одед изменил своему обычаю и заехал со своей цистерной прямо в жилой район.
— Хочешь погудеть, Зейде? — спросил он, и, прежде чем Наоми успела что-либо сказать, я потянул за шнур сигнала, разрезавшего тишину протяжным ревом.
— Из-за вас я перессорюсь со всеми соседями, — рассердилась она.
— Ты только не превратись тут в городского, ладно, Зейде? — крикнул мне Одед, погудел на прощание еще разок и уехал.
Я был десяти лет от роду и никогда не чувствовал раньше такого холода. На следующий день мороз еще усилился. Наоми обвязала мою шею красным шерстяным шарфом, а Меир свозил меня поглядеть на старый город по ту сторону границы.
Мы ехали в трясущемся, похожем на корову автобусе со странным названием «Шосон». Я сам расплатился с водителем и получил интересную сдачу — бумажные полгроша, каких сроду не видел. С площади Цион мы дошли пешком до большой бетонной ограды монастыря и битый час разглядывали через бойницы большую женскую статую, установленную прямо на крыше, и деловитых монашек, суетившихся во дворе. Нищий лет пятидесяти, с красными глазами и белоснежной бородой, остановился неподалеку от нас. Его левая рука была обмотана ремешками филактерий,[146] а взгляд устремлен на древний город.
