— Да? Что же ты замолчал? Я уж и дышать-то не смею.
— Тогда отскакивай что есть мочи в сторону! Или назад, но только подальше, как можешь дальше и как можешь быстрее. Так, словно он змея ядовитая. Ради Бога, прыгай изо всех сил и хватайся за меч, как будто на тебя убийца набросился. Не жди, чтобы убедиться, не ошибся ли ты, не давай ему лишнего шанса. Попробуешь играть с ним в честную игру, считай, что ты покойник. И всякий раз, как он окажется рядом с тобой, не своди глаз с его рук, никогда. Следи за обеими так, точно это гадюки. Иоав бьет с левой так же быстро, как с правой. Не спорь с человеком гневливым и не удаляйся с ним в места уединенные. Авенира помнишь? Помнишь, что с ним случилось?
— Иоав убил его. В воротах города.
— Пырнул под пятое ребро. В присутствии Иоава всегда помни о необходимости защищать свое пятое ребро.
Он и Амессая убил, и именно так, как я описал Ванее, — убил, когда воротился со славой, погубив моего сына и врага Авессалома, ко мне, уже осаждаемому новыми заботами, на сей раз принявшими вид мятежа, поднятого израильским вениамитянином Савеем. Умиротворяя Израиль почестями, которые по праву принадлежали Иудее, я едва не настроил против себя оба народа, так что если бы одна из половин моего государства не отпала от меня, то, скорее всего, отпала бы другая. Иногда мне бывает трудно понять, почему я ныне пользуюсь в качестве правителя такой высокой репутацией. Савей затрубил трубою, призывая племена израильские отвергнуть меня и отделиться. Чтобы покончить с Савеем, я послал на него большой отряд, во главе которого поставил моего племянника Амессая, незадолго до того служившего моему покойному сыну Авессалому, командуя у него мятежными иудеями. Выбор оказался не из лучших, даже если рассматривать его только в качестве акта умиротворения. Я дал ему на сборы три дня. Амессай сборы затянул. Первый шаг задуманного мною плана состоял в том, чтобы возвысить Амессая, почтив тем самым Иудею и одновременно обойдя Иоава, не выполнившего моего приказа и убившего Авессалома. До исполнения второго шага дело так и не дошло. Мне следовало предвидеть, что Иоав плана моего не одобрит. Следовало предвидеть, что он подстережет мой отряд и выкажет это свое неодобрение привычным для него способом и с последствиями необратимыми.
Он перехватил Амессая близ большого камня, что у Гаваона, и спросил своего припозднившегося кузена:
— Здоров ли ты, брат мой?
Амессай и не заподозрил ничего, когда Иоав ухватил его правой рукою за бороду, чтобы поцеловать его. Амессай не успел даже понять, что с ним происходит, когда Иоав ткнул его мечом, который держал в левой руке, под пятое ребро, так что выпали внутренности его на землю, и повторять удара уже не пришлось. Амессай мертвый лежал в крови среди дороги. Воины, которыми он командовал, так и стояли, точно окаменев, на месте, пока один из людей Иоава не стащил Амессая с дороги в поле и не набросил на него одежду. После этого, разумеется, Иоав возглавил поход и безжалостно гнал Савея и уничтожил его.
Ванея и по сей день не устает благодарить меня за предупреждение насчет Иоава. А уж когда известие о гибели Амессая достигло Иерусалима, благодарность его поистине не знала границ.
— Я снова в долгу пред тобой, — сказал мне тогда немногословный Ванея. — В который раз я вижу, что обязан тебе жизнью.
— Что тут поделаешь? — пожав плечами, скорбно вопросил я. — Иоав он и есть Иоав.
Сказать по правде, на Амессаю мне было наплевать в той же примерно мере, что и на Авенира. Уж если на то пошло, он мне нравился даже меньше, ибо то, что в Авенире выглядело самодовольством, в этом молодом человеке оборачивалось нахальством. Но оба эти убийства злили меня тем, что Иоав намеренно поступал вопреки моей воле. Иоав вообще не желал брать в расчет мои желания, когда они расходились с его. Вот это-то мне и навязло в зубах — его независимость. Я всегда хотел видеть в себе царя, а Иоав лишал меня этой возможности. Думаю, и Сам Господь нередко испытывает потребность увидеть в Себе царя. Иначе зачем же Он создал наш мир? Услугу нам, что ли, хотел оказать? Но, насколько сие в моей власти, царем Он Себя ощутит не скоро, не раньше, чем принесет мне извинения. Уж об этом-то я позабочусь. Разве трудно Ему сказать: «Давид, мне очень жаль. И о чем Я только думал, убивая твоего ребенка? Прости Меня».
Да, вот именно «убивая». Когда милосердный Господь отнял жизнь моего дитяти, дабы заставить меня раскаяться в грехе моем, это было самое что ни на есть убийство, разве нет? Бог — и убийца, вы можете себе такое представить? Я же говорил вам, что лучше моей истории в Библии не сыскать. Я-то всегда знал, кто Он такой. Рано или поздно Он всех нас перещелкает, — ведь так? — и возвратимся мы в прах, из которого вышли.
Так что я больше не боюсь бросить Ему вызов. Что Он может мне сделать? Только убить.
Если же говорить о том, что сделал я с Иоавом после того, как взял Иерусалим и, к огорчению своему, обнаружил, что он надежно и необратимо огражден должностью главного моего военачальника, то я нашел ему подходящее применение — стал использовать его во всех моих военных предприятиях. На поле сражения мы с ним выступали одной дружной командой, а военные экспедиции мои следовали тогда одна за другой в быстрой последовательности. На войне он был готов для меня на все, он за меня жизнь положил бы, не говоря уж о жизни Урии, которую он и положил-таки, послушно отправив его сражаться с аммонитянами. В ту пору войны радовали меня чрезвычайно, в ту пору мне еще доставало сил сражаться в них, это уж годы спустя на меня навалилась вдруг страшная усталость — во время мелкой стычки с бродячей бандой упорствовавших в сопротивлении филистимлян, — и Авессе пришлось меня выручать. Тогда-то один из моих людей и поклялся, сказав: «Не выйдешь ты больше с нами на войну, чтобы не угас светильник Израиля».
Мне было тактично сказано, что правая рука моя утратила былое проворство. Это и стало началом конца. В жизни мужчины наступает время, когда он перестает отмахиваться от посягающей на все его существование неоспоримой истины, что он уже не просто стареет, но обращается в старика, что он безвозвратно вступил на наклонный путь, ведущий туда, откуда ни один не возвращался.
А тогда войны радовали меня, поскольку я твердо верил, что с легкостью выиграю любую из них. Почти все те войны я спровоцировал сам, включая и две решающие — с филистимлянами, в долине Рефаимов. Войны позволяли мне удирать из дому. Они позволяли, пока дворец мой еще только строился, отправиться куда-нибудь и найти себе интересное, волнующее занятие, ибо, если хотите услышать еще одну правду, Иерусалим, когда я в него перебрался, мало походил на приличный город.
Он выглядел настоящим свинарником, хлевом, убогой грудой смрадного хлама. Иевусеи были по природе своей людьми методическими — во всем, кроме чистоплотности, — и к тому же вечно норовившими завалиться спать пораньше. Иерусалим представлял собой закопченный, безрадостный, тусклый городишко, безобразный, как бельмо на глазу, маленький, обнесенный стеной, унылый, насылающий клаустрофобию. Перенаселенную, вонючую трущобу. Где бы я там смог поселиться со всеми моими женами и детьми? Я ждал и дождаться не мог каждого выходного дня, чтобы отправиться в мой загородный шатер, каждого лета, чтобы провести его на войне, пока небеса остаются накрепко законопаченными и не низвергают на нас ни одного дождя. Я вовсе не святотатствую, отзываясь подобным образом о священном городе, поскольку Иерусалим не был священным, пока я не освятил его своим присутствием да еще тем, что перенес сюда ковчег завета, поставив оный посреди скинии, которую сам же и устроил. Возводить храм Бог мне запретил, но по поводу ковчега Он никакого шума поднимать не стал. Я тогда возглавил величественное шествие и окончательно разругался с Мелхолой, которая, будто рысь, наскочила на меня с бранью за то, что я выставлялся на улицах напоказ перед каждой служанкой, интересующейся царским телосложением. Даже служанка имеет право смотреть на царя, а уж на этого-то царя они еще насмотрятся вдоволь, пылая праведным гневом поборника всеобщего равенства, уведомил я Мелхолу и с тех пор больше с ней не ложился. Но, разумеется, к тому времени Иерусалим стал уже блистающим дивом всего западного мира. И должен повторить еще раз, Иерусалим не был дивом, пока я не сделал его таковым, построив мой великолепный дворец.
Когда я попал сюда, улицы были темны и узки, стены скособоченных, привалившихся один к другому глинобитных домишек сочились сыростью. Канализация была ужасна и висевший над городом отвратный смрад буквально валил человека с ног. Забудьте все, что вы слышали о чистом горном воздухе, — наш вонял отбросами, да и теперь воняет, вонял испражнениями людей и скотов. Думаете, почему мы все время воскуряем благовония и льем на себя океаны духов? Даже едкие запахи горящего трута и мирры предпочтительнее ароматов нашей естественной атмосферы. Мне так и не удалось привлечь внимание хотя бы одного из моих сыновей к проблеме создания сточной системы. Я их разбаловал, а в итоге честный труд теперь не по ним. Сколько я ни напрягаюсь, мне не удается представить, как кто-либо из них, даже ради собственного спасения или спасения Божьего мира, пойдет в грязь, станет топтать глину или лепить кирпичи. Сыновьям давным-давно надоело слушать мои рассказы о том, что я начал жизнь пастухом.
