Архипов колыхнулся всем грузноватым телом от короткого нарочитого смешка.
– Доброта! Мы ведь не частное предприятие – что хочу, то и ворочу. Дело в лимитах, в ли-ми-тах!
– Пал Петрович, а за счет экономии? – сказал Самойлов. – У нас же есть по бронзе экономия…
«Не лезь не в свое дело!» – чуть не сгрубил Архипов.
Никак Самойлов не научится придерживать язык! Знает же ведь, как не любит Архипов, когда выдают его «секреты». Распоряжаться заводскими фондами – это право директора, только его… Вслух он сказал, скороговорочно, как про дело, которое уже решено, состоялось, и потому толковать о нем нечего:
– Экономия совсем маленькая, да и всё уже занаряжено, распределено, до последнего грамма. Нужд много, ты это не хуже меня знаешь, Леонид Сергеич…
– На доски не так уж много пойдет, Пал Петрович, могли бы наскрести…
– Как это не много? – досадливо перебил Архипов. – Ты считал? Размеры-то у них вон какие… – Он прищурился; чтоб не доставать очки, вытянул перед собой руку с фотоснимком. – Вот и давай сочтем – если отливка хотя бы даже миллиметров семь толщиной… Да и зачем вам из бронзы? – повернул он голову к Замятину. – Вон, к пятидесятилетию революции, сколько мы на улицы, на дома разных досок поотливали, – все из чугуна. Из чугуна – пожалуйста, никаких проблем, сделаем!
– Чугун – это не то, металл грубый, ноздреватый, смотрится неряшливо… Нет, отступать от проекта не будем.
– Давайте поговорим с литейщиками. Я уверен, изыщем резерв. Надо его найти, Пал Петрович! Дело-то, ведь сами видите, какое… Первый такой памятник в области. Колхозники, на свои трудовые средства…
Сухой, костистый Самойлов, казалось, ставший таким оттого, что долгие годы его пропекал, калил жар плавильных печей, совсем близко придвинулся к директору, смотрел сверху, с высоты своего роста, прямым, неотрывным взглядом, глаза в глаза, – верный признак того, что вцепился и теперь не отцепится, будет напористо, въедливо нажимать.
– Ну, хорошо, допустим даже, что найдем… – смягчаясь, сказал Архипов. – А ты ему говорил, во сколько им один материал обойдется?
– Пусть вас это не заботит. Сколько бы ни стоило – колхоз все заплатит, – быстро сказал председатель, торопясь вклинить эти свои слова в речь директора, ибо в ней уже слышалась надежда.
– Работа не типовая, расценок на нее нет, нормировщики наверняка будут ценить завышенно… Пойдет она только сверхурочно, по договору, – это тоже большие рубли…
– Заплатим все до копейки, – опять быстро сказал Замятин, торопясь обратить колебания директора в согласие.
На директорском столе затрещал внутренний телефон; это, конечно, звонили из сборочного, известить, что бельгийцы и главный инженер уже там. Архипов не стал брать трубку, – пусть думают, что он уже вышел, на пути в цех.
– Ну, хорошо… – проговорил Архипов, как бы соглашаясь, – только чтобы закончить разговор, оторваться от парторга и заказчика… – Обсудите с главным инженером, – как он посмотрит, поговорите в модельном, в литейном, – возьмутся ли? А тогда решим.
– Павел Петрович! – весь так и дернулся, напрягаясь, Самойлов. Лицо у него вытянулось, заострилось, заострились, зажглись огнем глаза.
Архипов не выдержал, отвел взгляд. Неуклюже схитрил! И Замятин, конечно, понял, а Самойлову – тем более понятно, что означает предложение директора, его как бы «принципиальное» согласие. Долгую нудную волынку, вот что, у которой почти нет шансов стать делом!
Телефон опять затрещал.
– Текст-то на досках большой?
Замятин вынул из папки толстую пачку листов, сшитых по левому краю суровой ниткой. Архипову пришлось надеть очки. В верху первой страницы он прочитал:
«На фронтах Великой Отечественной войны, спасая Родину от фашистского рабства, сражались 1027 жителей нашего села. Не вернулись домой, пали смертью храбрых на полях сражений 876 человек. Они погибли за нас. Они подарили нам счастье жизни и свободы. Будем помнить их имена…»
Дальше ровными столбцами на страницах шли фамилии с именами и отчествами, годами рождений и смерти. Годы рождений были разные, а вторые цифры повторялись: не тот, так другой год тяжкой, долгой войны.
– Многовато… – удивленно, даже как-то растерянно произнес Архипов, взвешивая в руке плотную тетрадку.
– Да, много, – сказал Замятин. Лицо его почти не изменило своего сдержанного выражения, но что-то, как тень, промелькнуло в его глазах. – Когда написали и стало наглядно – самим не поверилось; неужто столько?.. Я тоже из этого села. Здесь, – движением головы и глаз показал он на тетрадку в руках Архипова, – мои отец, два старших брата… А уж родичей всяких!..
Самойлов из-за плеча Архипова тоже смотрел на столбцы скорбного перечня.
– Можно экономней… Вместо полного имени – инициалы… – как бы думая вслух или советуясь с Архиповым, сказал он.
– Верно! – поддержал Архипов. – И работы меньше, и дешевле бы вышло. Бухгалтерия ведь за каждую букву возьмет!
– Нет, пусть будет так, как написано, – с какою-то суровою твердостью, как бы предупреждая, что не надо даже предлагать такую переделку, сказал Замятин. – Пусть каждый с именем, с отчеством. Так решили, так постановлено, это общее желание… А насчет оплаты – я уже сказал: сколько бы ни стоило…
Начавши читать столбец фамилий, Архипов почему-то не мог уже остановиться, оторваться от них. «Абросимов Федор Степанович, 1899 – 1941; Абросимов Николай Федорович, 1919 – 1941; Абросимов Василий Федорович, 1920 – 1942; Абросимов Яков Степанович, 1901 – 1941; Абросимов Михаил Яковлевич, 1923 – 1942…»
Перечень был составлен посемейно, отцы шли в списке с сыновьями, братьями, дядья с племянниками, и так – на каждую букву от А до Я. «Авдеевы… Аверины… Агарковы… Бабонины… Барашкины… Будылевы… Васины… Вахрамеевы… Востряковы…»
Архипов читал, где – подряд, где – проскальзывая глазами, откидывал страницы и только где-то на середине понял, чем же приковал его внимание, поглотил его этот список, что заставляет его читать дальше и дальше, до самого конца. Фамилии мелькали все обычные, простые, крестьянские, и почти на каждой странице попадались такие, что были и в том селе, где родился сам Архипов, где бегал он босоногим мальцом, откуда в начале тридцатых годов подростком отправился в «большую жизнь», – на строительство Сталинградского тракторного, работать, учиться в техникуме… Были и в их селе Авдеевы, жили по соседству, через дорогу; дружная была семья, работящая, веселая; были в ней ребятишки, сверстники Павла, погибли потом на войне… Были Бабонины, были Гудковы, были Дорофеевы… С Дорофеевым Васькой Архипов дружил, на одной парте сидели в сельской семилетке…
Будто не про жителей неизвестного ему колхоза «Россия», в котором он никогда не бывал и которого никогда не видел, а про своих односельчан, земляков читал Павел Петрович, и понял он это вполне, только когда ощутил какое-то странное щекотание в горле, легкое какое-то удушье… Дорофеев Васька тоже погиб на войне, где-то на чужой земле уже, в Венгрии, совсем недалеко от конца… Да, тоже много из их села унесла проклятая война! Посчитать, вспомнить всех, так, наверное, не меньше этого получился бы список! Ездил как-то вскоре после войны на родину Павел Петрович: что ни дом – то сироты и вдовы, с кем ни заговоришь – у каждого кто-то не вернулся, зарыт в земле вдали от родного дома. И в его селе можно было бы поставить такой вот памятник. Цементный обелиск с железной звездой на братской могиле безымянных воинов, что пали в 1943 году, освобождая село от немцев, стоит, цветы у его подножия пионеры по праздникам кладут, а так вот – чтоб поименно почтить всех сельчан, что не вернулись, чьих и могил-то, раскиданных на пол-России и пол-Европы, не найдешь, не сыщешь, сколько бы ни старался, искал, – так вот – не сделали, не догадались… Дела, заботы, недосуг, средства нужны, некому взяться…
Павел Петрович вздохнул поглубже, прогоняя из горла першенье, застрявший комок, закрыл тетрадку.
Самойлов и Замятин стояли перед ним, ждали.
– Ладно, передайте в модельный. Возьмется Тимофей Ильич – пусть делает. Я не возражаю.
Тимофей Ильич чувствовал себя худо. Ломало спину, тяжелели руки, ноги. Видно, простыл, забирала болезнь. В таких случаях у него были свои средства: пропариться в бане, принять полстакана перцовки, ложась спать – натянуть на ноги шерстяные носки толстой вязки. Те еще, что его Евдокия Степановна вязала…
Пару дней он вылежал дома; испытанные средства в этот раз действовали почему-то без успеха. Тимофей Ильич совсем было решил позвать врача из заводской поликлиники, да вроде полегчало, совестно показалось тревожить врача.
Он собрался, пришел на завод. Ему так разрешалось: если неможется – побыть день-другой дома, уйти из цеха раньше, прийти позже. Словом, поступать, как силы позволяют. Начальство знало, без причины Тимофей Ильич никогда не воспользуется этим своим правом, заработанным долгим, честнейшим трудом, полувеком, отданным заводу. Да и как иначе было бы распорядиться с Тимофеем Ильичом, в его-то годы? За семьдесят! И работать ему уже не по силам, и не работать – нельзя: завод, верстак его старый, инструменты – единственное, что у него есть, отними – и нет ему тогда уже никакой жизни, никакой в ней зацепки…
