А мне в связи с этим припомнилась одна поучительная история, рассказанная весьма известным деятелем нашей культуры. Дело происходило в самом конце шестидесятых годов. Шла «приемка» новогоднего концерта, который должен был состояться не то в Кремлевском дворце съездов, не то в Колонном зале Дома Союзов. Главной приемщицей была секретарь МК по идеологическим вопросам хорошо известная тогда в артистических и художнических кругах Москвы тов. Шапошникова. Все шло гладко, и разнообразные номера обширной программы получали благосклонное одобрение публики. И вдруг — заколодило. Выступал с сольным номером какой-то балерун. Совершенно неожиданно для всей комиссии Шапошникова пошла пятнами и категорически замахала ручкой, давая тем знать, что номер не проходит. Ничего при этом не объясняла, а смотрела куда-то в сторону. Нашлись, однако догадливые актрисы, которые, смущаясь, объяснили художественному руководителю причину странного поведения высочайшей цензорессы: у бедного балеруна были слишком «выпукло» выражены некоторые аксессуары мужской доблести. Этого дела у него было слишком много. «Ну, это мы быстро уладим!» — сказал худрук и отдал команду театральному портному. Через полчаса номер с балеруном повторили, и на сей раз Шапошникова была вполне удовлетворена. Эта история убедила меня, что история с лошадьми полна глубокого смысла.
В последние дни у меня все время в ушах звенят щемящие душу строчки Маяковского: «…Время потому, что острая тоска стала ясною, осознанною болью…» Так писал поэт, когда пришло время сказать о смерти великого человека.
Мы потеряли самого лучшего астронома страны. Острая тоска еще не прошла, и до конца моих дней я буду жить с «ясною, осознанною болью» об этой невозвратной потере. Это был удивительный человек. На его похоронах вспоминалась книга моего однофамильца и дальнего родственника «Гамбургский счет», написанная Виктором Борисовичем лет 50 тому назад. Там рассказывалось, что до революции, когда не было ни телевидения, ни хоккея, ни многих других «достижений» нашего беспокойного «Ха-Ха» века, народ с ума сходил на «мировых чемпионатах» французской борьбы. Увлекались этим и Блок, и Куприн, и гимназисты. Повсюду — в Одессе, Екатеринославе, Самаре — одним словом, везде — устраивались в цирках чемпионаты мира. Все это было чистейшей воды показухой. Заранее было расписано, что сегодня Лурих на 6-ой минуте туширует «ужасного африканского борца Бамбулу», а послезавтра все будет наоборот. Это было только коммерческим зрелищем. Но раз в году все эти чемпионы собирались в Гамбурге, в одной таверне, хозяином которой был старый борец. И там они боролись по-настоящему, без публики и прессы. И у них между собой всегда был свой «гамбургский счет» побед и поражений. И лучший определялся только гамбургским счетом, в который были посвящены немногие.
Так вот, как профессионал астрофизик, могу заверить молодое поколение астрономов, что профессор Московского университета Соломон Борисович Пикельнер по гамбургскому счету был лучшим астрономом страны. Никто так не видел суть космических процессов, никто так не чувствовал простое в сложном. Никто не обладал такой «сверхсветовой» реакцией восприятия нового. Никто так требовательно, вдумчиво и, главное, ответственно не относился к делу, которому посвящена жизнь. Он до самых глубин постигал сложнейшие, фундаментальной важности проблемы, и все-таки многократно возвращался к ним опять, чтобы увидеть уже увиденное под каким-то новым углом зрения. Я не знал другого человека, у которого было бы такое пространственное воображение. Он мыслил всегда в трех измерениях, а ведь подавляющее большинство теоретиков в лучшем случае видят мир, спроектированным на плоскость листа бумаги, на котором они производят свои вычисления.
Вечным памятником ему будет созданная им картина всего грандиозного многообразия явлений, связанных с солнечной активностью. Межзвездная среда из скучной, статической, далекой от реальности конструкции стала живой, неоднородной и непрерывно меняющейся, как бы дышащей.
Он был великий труженик. Это в сочетании с таким талантом и реактивной быстротой соображения! Понятие праздности ему было чуждо. Он непрерывно был в действии — как машина. Свое бесценное время он делил на две неравные части — большая часть — это беспредельная и постоянная помощь людям — далеким и близким. Меньшая часть (но в абсолютной мере — это было много) шла на науку, на творчество.
Его практически все (но были важные исключения!) любили. Любили и эксплуатировали. Но он не представлял себе другой жизни. Знаю, что не ко всем людям он относился одинаково. Никто, однако, этого не замечал, потому что у него была огромная выдержка. При всей мягкости и безотказной готовности всем помогать, он был человеком абсолютной целеустремленности и — когда дело касалось основ нашей науки и вопросов этики — высокой принципиальности.
Он был до анекдотичного скромен. Скромность его была органической — таким был Шайн, оказавший сильное влияние на формирование характера молодого Соломона Борисовича. В этом отношении они оба походили на Чехова, не выносившего, как известно, ничего громкого, трескучего и показного. Такого человека, являвшегося украшением нашей науки, пять раз проваливали на выборах в Академию Наук. Это, конечно, не первый случай в истории означенного почтенного учреждения. Что такое «гамбургский счет» — массе академиков не известно. Но какое это имеет значение — «при всем, при том»…
Больше мы никогда не увидим его высокой, неслышно скользящей фигуры, его застенчивой улыбки, его смолоду поседевших волос. Больше не у кого спросить то, чего сам не понимаешь. Больше нет уверенности, что Соломон Борисович — уж он-то разберется! Мы думали, что это будет вечно. Но беспощадная и слепая смерть поставила точку. Наша скорбь безмерна.
Говорили, что история эта совершенно подлинная. Случилась она в последние годы волюнтаристского правления Никиты. Тогда в Москве был аккредитован знаменитый корреспондент американского агентства Ассошиэйтед Пресс Гарри Шапиро. Подобно оводу он донимал наших деятелей и даже самого Хруща разного рода каверзными и где-то даже провокационными вопросами, после чего публиковал во всяких там «Нью-Йорк Таймсах» нехорошие статейки. От него всегда можно было ожидать какого-нибудь неожиданного подвоха. Короче говоря, для наших пресс-центров он был как гвоздь в диване. Главное — его нельзя было просто так поймать: многоопытный корреспондент фактов не искажал.
И вот однажды, поздним апрельским вечером прогуливается этот самый Шапиро по Тверскому бульвару столицы нашей Родины. Настроение у него самое благодушное, никаких провокаций он не замышляет. Гуляет себе человек, дышит весенним воздухом — и все. И вдруг его ноздри явно улавливают запах гари. Принюхавшись, Гарри запеленговал очаг пожара — ибо это был явный пожар! Похоже было на то, что горело здание ТАСС, находящееся в тех краях. Мгновение — и Шапиро преображается: это же неслыханная сенсация! Это же можно так подать! К перечисленным выше эмоциям несомненно еще примешивался элемент злорадства — ведь, как можно понять, отношения у Шапиро с Телеграфным Агентством Советского Союза были довольно сложные. Бегом устремился он вниз по улице Горького к Центральному телеграфу, где у него был наготове свой персональный канал связи с Америкой. Тут же он передал сенсационное сообщение, и уже через несколько минут «Ассошиэйтед Пресс» со смаком транслировало сенсационное сообщение о пожаре в ТАССе.
А в полуподвале дома ТАСС в это время скромный сотрудник означенного почтенного заведения, фамилия которого, по иронии судьбы, тоже была Шапиро, сидел у ленты телетайпа, просматривая последнюю информацию ведущих международных агентств. Он очень устал после трудового дня и глазами фиксировал события: «…Переворот в Боливии…» «…Крах американской авантюры…»«…Визит Помпиду в…». И вдруг: «…Пожар в ТАССе». Это еще что? Какая-то ерунда! Ведь он, Шапиро, садит в этом самом ТАССе и вроде бы не горит! Однако, понюхав воздух, он понял, что, как говорится, «нет дыма без огня», и стал искать очаг пожара, каковым оказалась голландская печка, где сушились чьи-то валенки, уже успевшие воспламениться. С помощью прибежавшей уборщицы тети Дуси и случайно оказавшегося в исправности огнетушителя пожар был потушен. Спустя неделю в праздничном первомайском номере тассовской стенгазеты появилась выразительная статья, где это событие описывалось в нужном освещении. Статья была озаглавлена «Два мира — два Шапиро!» Из статьи со всей очевидностью следовало, что поджигателем добрых международных отношений является американский Шапиро, в то время как наш советский Шапиро пожары тушит!
