– У Ивана? – она поднимает взгляд. Смотрит на меня глазами лани. – Тебе-то какая разница? Ты же решила его бросить. Только побоялась сказать.
– Ничего не побоялась. Просто мне было неловко. Этот подарок...
– Подарок! Тоже мне подарок! Небось не обеднеют.
Я слышу интонации ее матери: от этого никуда не деться. Чем станет ее жизнь без того туалетного крана, перед которым ее мать стояла отклячившись?..
– Все-таки это чьи книги?
– Может, купили, – Яна усмехается, – или сперли. Прихватизировали районную библиотеку. В смысле, его папаша. Или... Слу-ушай!– она бьет себя по лбу. – Там же бывшая коммуналка. Представь: одинокий старик. Когда расселяли, откинул лыжи.
– Но тогда... Должны были выбросить, снести на помойку. Тогда они стоили сущие копейки.
– А дамочка? Ты что, забыла? Все-таки бывший филолог. Упаковала, пихнула на чердак. Где-то же они жили. Не исключено, что в загородном доме, – по ее лицу пробегает тень. Может быть, ей хочется рассказать мне о чем-то личном. О жизни, которая сложилась в ее загородном доме. С моим бывшим любовником. Мне нет никакого дела до их личной жизни: ни его, ни ее.
Я думаю о новом русском, отце моего ученика. Если бы его спросили: «Вы помните того старика, старого русского, не пережившего расселения?», – он ответил бы: «Нет». Разве упомнишь все выморочное: стариков, их мебель, шмотки, черно-белые фотографии...
Цепкий взгляд, приплюснутая переносица, бледная кожа нехорошего русского... Работал как проклятый. Мечтал обеспечить вечную свободу. Себе и своим потомкам. Чем больше денег, тем больше свободы. Возвращаясь с работы, спрашивал: «Где Ваня?» Прислуга пела хором: «Там, там, на чердаке». Вряд ли он возражал. Прежде чем выйти на свободу, он учился в советской школе. Там ему и вбили в голову: читающий ребенок – мечта любого родителя. Сын должен стать хорошим русским. Со своей стороны он сделал все, что мог. Всю грязную работу, на три поколения вперед.
Мне легко себе представить маленького мальчика, одетого в модные джинсы. Там, в углу, коробки из-под дорогих сигарет. В них сложены старые книги, по нынешним временам они стоят сущие копейки. Но он этого не знает. В его игре деньги не имеют значения. Деньги – это отец. Всегда возвращается поздно. Мама говорит: папа зарабатывает деньги. Чтобы за все платить. В его игре платить не нужно. Он чувствует себя первопроходцем, космонавтом, прилетевшим на чужую планету. Здесь, на неведомых дорожках, остались чьи-то следы. Мальчик спотыкается, замирает, смотрит себе под ноги. На правой развязался шнурок. Он думает: «Пусть!» Вчера, когда вернулся на Землю, там снова никого не было. Если не считать прислуги. «А где мама?» – ему хотелось ей рассказать, похвастаться своей находкой. Прислуга спела хором: «Там, там, в магазине». Вряд ли он удивился. Привык.
Он уходит к себе в комнату, включает дорогой плеер. Нажимает “PLAY”. Космическое кресло принимает форму его маленького тела. Это тоже игра: пусть думают, будто он смотрит какую-нибудь кассету... Мальчик гладит растрепанную обложку. Старая книга пахнет чердаком. Читает, не зажигая света, поднося поближе к глазам. Со стороны может показаться, будто внюхивается в страницы. «А-а-пчхи!» Из плеера доносится тихое шуршание. Рано или поздно космонавт вернется на землю. В космосе он никого не встретил. Это потом окажется, что там остались какие-то вирусы. Когда летел обратно, ни о чем не догадывался...
– Ты неисправима, – Яна клонит голову набок. Как будто рассматривает меня с любопытством естествоиспытателя. – Вечно что-нибудь выдумаешь. Ну какие вирусы! Мальчик как мальчик...
Я не стану с ней спорить. На этот счет у меня свое мнение. В конце концов, мы встретились не за этим. Я обязана ей сообщить. Чтобы не брать на свою совесть. «Совесть, на которой негде ставить пробы...»
Я делаю над собой усилие:
– Твой сын в беде.
– Ну уж? – Яна подымает бровь.
– Его могут убить. Или он – их, – мне больно говорить ей об этом. Но я должна. Потому что она – женщина. У нее нет моего опыта.
Яна улыбается отрешенной улыбкой:
– В смысле, убьет или убьют?
Основной вопрос нашей про´клятой эпохи, отнесенный к будущему времени.
– Тоже мне, вопрос! – ее губы складываются в презрительной усмешке. – Скажи еще: убили или убил? Можно подумать, есть разница... – Ребус, над которым я ломаю голову, хрустит на ее зубах как гнилой орех.
– Ты... правда думаешь, что нет никакой разницы?
– Разницы? – ее голос откликается эхом. – НИКА-КОЙ.
Никакой девочки, похожей на беженку. Длинная юбка, доходящая до щиколоток. На талии она стянута широким поясом. Темный кардиган, блузка с глухой застежкой. Через руку брошена куртка, отороченная пушистым мехом. Элегантная женщина без возраста. Женщина, раскусившая свое время.
В комнате верещит мой мобильный телефон. Все выше и выше, набирая обороты. Это – другая мелодия. Не та, что принадлежит моей дочери...
– Ответишь? – бывшая подруга настораживается. Прислушивается к затухающим звонкам.
Я делаю вид, что ничего не слышу.
– Хочешь сказать, это – рудимент: задавать подобные вопросы?
– Скорее, атавизм, – на этот раз она отвечает совершенно серьезно. Биология – ее бывшая специальность. Бывший хлеб.
– По мне, так одно и то же.
– Ни хрена себе – одно, – она всплескивает руками. Теперь ее черед объяснять. – Рудименты есть у всех: аппендикс, копчик. Органы, утратившие значение в процессе эволюции. Атавизмы образуются у отдельных людей: хвост, мигательная перепонка, заячья губа, двухкамерное сердце. В память о том, что мы произошли от разных животных.
– Вот-вот, – я киваю, – от разных. Кстати, зачем им хвост?
– Животным? – она переспрашивает строгим голосом. – А ты как думаешь?
– Ну, не знаю...Чтобы вилять или поджимать. В зависимости от ситуации.
– Это – у людей. У животных – чтобы сохранять равновесие. Еще вопросы? А то – давай. Как говорится, пользуйся случаем... – она перебрасывает куртку с руки на руку.
Мой мобильный больше не звонит. Кто бы ни был, не хочу ни с кем разговаривать.
Все-таки зачем он меня пригласил? Народный правнук. Отпрыск очень богатых родителей. Мальчик, укрывшийся в своей роскошной комнате, в которой есть все, о чем мечтают его сверстники. Чтобы стать с ним вровень, они готовы положить жизнь.
– А черт его знает! – она снова вторгается в мои мысли. – Решил досадить мамаше, которая хотела с ним заниматься... Что, у тебя другая версия? – бывшая подруга смотрит с подозрением. – Мать моя, да ты часом – не того? Скажи еще: филология – его призвание! – она фыркает.
Я опускаю голову.
– А хоть бы и так, – в ее голосе звенят учительские нотки. – Ты-то здесь при чем?! Ты – просто репетитор. Морфология, орфография. Эти, как их там... эссе. Короче, тупые советские сочинения. Ничего такого, чтобы платить большие деньги... – Я морщусь, как музыкант, уловивший фальшивую ноту. Яна усмехается: – Ничего, за что стоило бы платить. И вообще... Эти дети не выберут филологию. Даже те, кто демонстрирует абсолютную грамотность.
– А если все-таки?..
Мне есть на что положиться. В нашей истории уже был прецедент. Дети богатых – купцов, помещиков, промышленников – выбирали литературную стезю. Отгораживались от родительского прошлого. Своим отпрыскам родители обеспечили безбедную жизнь.
– Ну, не зна-аю... – она выражает сомнение. – И когда это было?
– Давно, – я признаю´. – В Серебряном веке.
– Вот именно, – моя бывшая подруга кивает. – В Серебряном. А теперь, слава богу, Золотой...
– Это у вас, – в моем голосе вскипает раздражение. – У меня он Медный.
– Вот пусть и идет в университет. – Я понимаю: ей не хочется о деньгах. Для таких, как она, деньги – низкая материя. – Там высококвалифицированные педагоги.
– А если он... не верит...
– Кому? Родителям или школьным учителям? – она берет на полтона выше, как будто ей надо обмануть детектор – сбить с толку черные датчики, свисающие с пальцев.
– Потому что они все приспособились. А ему... Этому мальчику нужен кто-то...
– Интересно, и как же он это узнал: что ты у нас типа бывшая? – Яна ухмыляется.
Мне нет дела до ее ухмылок:
– Понял. Когда встретил на лестнице.
– Ага, – она оглаживает элегантную юбку. – Надо полагать, прочел по глазам.
– Прочел. По одежде. Куртка, вязаная шапка... и еще... сапоги. Старые.
Одежда – зеркало моей души.
Я смотрю на тетрадный лист, покрытый моими вечными лилиями. На нем не осталось живого места. Не заметила, как изрисовала. Этот мальчик – тоже. Рисует, не отдавая себе отчета. Не то что моя дочь.
– Совсем сдурела? – Яна режет голую правду, не подбирая слов. – А ну, покажи руки. – Я протягиваю ладонями вверх. – Что? Все еще надеешься?
